также различных лиц, в том числе и фонарщика. Он во всем сознался. Его спасло то обстоятельство, что он не знал латинского языка.

Расследовав это дело, начальство коллегии испросило у короля аудиенцию и отправилось в Версаль, имея при этом двойную цель: 1) поблагодарить короля за оказанную милость, то есть за название коллегии его именем; 2) испросить lettre de cachet. Дело было весьма щекотливое: как представить Людовику XIV, сказавшему про это училище: «Это моя коллегия», сатиру, сочиненную учеником этого самого заведения.

Иезуиты выказали в столь трудном деле всю свою ловкость и все свое риторическое искусство. Они начали с того, что заговорили о религиозном вопросе, стали говорить ему о ереси, об янсенизме и о духе возмущения и закончили тем, что рассказали ему об эпиграмме Сельдона, рассчитывая на то, что лучше, если король узнает это от них самих, чем каким-либо другим путем.

Людовик нахмурил брови, однако не рассердился. Усердие добрых отцов иезуитов очень ему понравилось, и он тотчас же дал им lettre de cachet, пробормотав при этом, что выходка мятежного ученика заслуживает строгого наказания.

«Предоставьте его нам, ваше величество, мы исправим этого молодого ветреника», – сказал ректор. «Сделайте это», – отвечал Людовик.

На другой день, как только стало рассветать, полицейский явился в дом Сельдона и арестовал этого мальчика. Его связали, точно какого-нибудь убийцу, посадили в карету и отвезли в Бастилию.

На этого несчастного юношу напал страх, когда при въезде в Бастилию он увидел, что при его приближении как солдаты, так и сторожа закрывали лица шапкой, чтобы его не видеть. Таково было правило осторожности, предписанное уставом Бастилии. Кроме того, все люди, находившиеся у окон, удалялись оттуда, как будто хотели показать ему, что человечество его покинуло. У Сельдона отобрали часы, деньги и все вещи, и потом тюремщик[50] повел его в ту камеру, в которую приказал губернатор. Во время этого перехода Сельдон старался казаться бодрым и по прибытии в назначенное для него помещение, когда тюремщик отворил дверь, весело спросил: «Так это сюда?» Ответа не было, но тюремщик указал ему, куда следовало войти. Эта камера была на третьем этаже и темная. Сельдон вошел туда, и, когда рассматривал, как ему пройти по полу, покрытому множеством разных нечистот, тюремщик запер за ним дверь и удалился. Комната была высокая, просторная, но пустая, с одним окном, если только этим именем можно назвать отверстие в стене, имевшей толщину 10 футов, которое шло все более и более суживаясь и в котором с внутренней и с наружной стороны было установлено по железной решетке. Эти решетки были так устроены, что свет через них проходил слабо и нельзя было рассмотреть предметов. Вся мебель состояла из сломанной кровати, одного стула без спинки и одного стола, изъеденного червями. Матрас кровати издавал невыносимое зловоние, и Сельдону показалось, что на нем были пятна крови. Мало-помалу глаза его привыкли к потемкам, и он стал разбирать многочисленные надписи на стенах. Сельдон надеялся, что скоро явится к нему один из патеров коллегии, и решился в таком случае попросить извинения и никогда более стихов не писать, рассчитывая, что этим все дело и кончится. Но ожидания его были напрасны. В полдень явился к нему тюремщик и принес обед и простыни. Испугавшись, Сельдон воскликнул: «Я буду здесь ночевать? О нет! Милостивый государь… не правда ли?» – «А где же, черт побери, будете вы спать? – отвечал тюремщик. – Вот прибор, вот вам бутылка, ну доброго аппетита!» – продолжал он.

Этим разговор и кончился, так как Сельдон не в состоянии был отвечать. Однако несколько минут он сохранял еще твердость духа, но при этом весьма естественно вспомнил родительский дом, представлявший такую противоположность той обстановке, в которой он в ту минуту находился. Он закрыл лицо руками и заплакал. Каждые сутки по два раза дверь его тюрьмы отворялась с шумом, и к нему входил тюремщик. Каждый раз он бежал к нему навстречу, думая, не узнает ли от него новостей, но всякий раз встречал все тот же холодный, безжалостный взгляд.

Так прошло восемь дней. Сельдон наконец перестал просить у него чего-либо, но раз как-то попросил книг, перьев и бумаги.

«Напишите об этом майору или губернатору», – отвечал тюремщик. «Да чем?» – спросил несчастный юноша. На этот вопрос грубый тюремщик дал следующий ответ: «Ну, если у вас ничего этого нет, то, вероятно, не желают, чтобы вы писали». – «Я хочу видеть губернатора». – «Губернатор не находится в распоряжении заключенных». – «Но я ничего не сделал». – «Ба! Эту песню все поют».

На это Сельдон ничего не отвечал, но, когда тюремщик удалился, им овладело совершенное отчаяние, и он начал кричать. Вдруг он услышал над собою шум, стал прислушиваться и разобрал чей-то голос. Оказалось, что кто-то говорит с ним через трубу камина. Между Сельдоном и неизвестным узником завязался следующий разговор. «Слышите ли вы?» – спрашивал незнакомый голос. «Да, да, кто со мной разговаривает?» – «Заключенный, как и вы, но у вас молодой голос, женщина вы или молодой человек?» – «Мне шестнадцать лет». – «Бедное дитя… подойдите ближе, чтобы я мог вас видеть, но сперва прислушайтесь у вашей двери: не подслушивает ли кто-нибудь».

Сельдон исполнил это, потом забрался почти в самый камин, но огромная решетка помешала ему в дальнейшем движении. В темноте он с трудом рассмотрел другую такую же решетку, устроенную на другом конце трубы камина, а через все это видно было что-то белеющее. Это был клочок неба.

«Скажите, – продолжал тот же голос, – находится ли с вами кто-нибудь?» – «Так в этом ужасном месте бывают иногда в сообществе? Со мной нет никого». – «Нас было двое в комнате, но мой товарищ только что умер». При этих словах Сельдон содрогнулся, а тот же голос продолжал: «Он находился в тюрьме в течение пятнадцати лет… Это был товарищ полезный и занимательный, хотя уже преклонных лет… но через несколько минут я останусь один и даже буду разлучен с вами, потому что должен буду заделать дыру, которую проделал в стене и которую прикрывал простыней моего товарища. Эту простыню сегодня унесут, и кто может предвидеть, что со мною будет, когда увидят, что я сделал? Скажите поскорее: знакомы ли вы в Париже с маркизой де Бринвиллье[51]?» – «Да, это имя мне знакомо», – отвечал Сельдон. Голос продолжал: «Скоро вы будете свободны?» – «Увы! Я этого не знаю». – «Что вы сделали королю?» – «Я сочинил два латинских стиха, вот и все». Затем неизвестный человек посоветовал Сельдону просить для себя товарища, и если