во Франции так долго придерживались этого способа дознания истины на суде, но к пыткам прибегали в прежние времена решительно во всех государствах.

Самое применение пыток было различное, то есть один и тот же способ применялся более или менее жестоким образом, и в этом отношении во Франции существовали две степени: question ordinaire – более легкое и question extraordinaire – более тяжелое применение.

Де Роган, несмотря на состоявшийся по его делу приговор, все-таки надеялся, что король помилует его, но, когда он узнал, что единственная милость, которую король ему оказывает, заключается в том, что он освободил его от question ordinaire и extraordinaire, впал в такую неописанную ярость, что привел в ужас всех присутствовавших. Губернатор Бастилии де Бемо старался его успокоить и предложил ему священника. Вот тогда-то и явился к нему Бурдалу, о котором мы уже упоминали; но религия была тут ни при чем: дело заключалось в том, чтобы сослужить службу королю.

Ван ден Эндена и де Прео по объявлении им приговора подвергли новой пытке (question préalable), чтобы дознаться, не скрыли ли они что-нибудь. Ван ден Эндена, семидесятичетырехлетнего старика, подвергли ужасной пытке, известной под названием испанского сапога (по-французски brodequin). Вот в чем состоял этот способ.

Человеку, которого намеревались истязать этим способом, сдавливали ноги между двумя толстыми дубовыми досками, на которые были набиты железные обручи. После этого молотком вколачивали между коленями деревянные или железные клинья.

При question ordinaire вбивали восемь клиньев, при question extraordinaire – десять. Эти клинья были различной величины. Девятый был огромный, десятый еще более. Эти пытки причиняли всегда обморок и непоправимое увечье, а иногда и смерть.

Ван ден Энден выдержал question extraordinaire. Коленные чашки были у него раздроблены, и ноги совершенно истерзаны, и, несмотря на это, он не дал ни одного нового показания.

Де Прео выдержал question ordinaire, но при этом никого не обвинил, кроме некоего д’Эгремона, который, как ему было известно, был уже скомпрометирован многими показаниями.

Казнь над де Роганом, де Прео, госпожой де Виллар и ван ден Энденом совершилась 27 ноября 1674 г.

Дело Сельдона и дело отравителей  

Перейдем теперь к делу Сельдона.

В то время в Париже, на улице Святого Иакова, было училище, называвшееся Клермонтской коллегией и находившееся под управлением иезуитов. Профессора этого училища написали одну трагедию, которую ученики должны были разыграть.

Иезуиты обратились к королю с просьбой, чтобы он почтил своим присутствием это представление. Пьеса эта была наполнена высокопарными восхвалениями Людовика XIV. Его, по обыкновению, сравнивали с солнцем и выставили несколько картин, изображавших побежденных варваров, в ужасе бежавших с поднятыми руками. На дворе были выставлены транспаранты с двустишиями, в которых были ясные намеки на благочестие и доблесть короля, а на огромных панкартах множество латинских надписей повторяли на разные лады лесть насчет Claire montagne (Claromontanum, Clermont), освещаемой солнцем. Солнце было, как известно, эмблемой, избранной Людовиком XIV. Лесть доходила до того, что в пьесе нарочно кое-что неудачно было сделано, чтобы дать королю повод, замечая это, выказать свой тонкий вкус.

При малейшем знаке одобрения, которое демонстрировал король, иезуиты начинали почтительно аплодировать. Вообще они демонстрировали раболепное внимание своему высокому посетителю. Все это, а также и сама пьеса, и трогательное замешательство актеров, происходившее от впечатления, производимого присутствием монарха, очень нравилось Людовику, и никогда лицо его не выражало такого удовольствия. После представления король собирался уехать. Он снова прошелся по иллюминованным дворам, еще раз взглянул на побежденных батавов и на Нептуна, окованного цепями, пробормотал вполголоса два или три двустишия, которые особенно его поразили, и выразил свое удовольствие ректору, провожавшему его до кареты. Один из придворных, шедший позади короля, сказал: «Que voilà qui est beau! Ces vers sont admirables; poésie, invention, tout est bien. De pareils écoliers sont des maîtres quant aux maîtres ce sont des…»[47]

Льстец не находил слов, чтобы окончить фразу, но Людовик отвечал: «Faut-il s’en étonner! c’est mon collège»[48].

Эти слова подали ректору мысль изменить надпись на здании коллегии. До того времени на фасаде здания была вывешена деревянная доска, на которой была надпись: «Collegium Claromontanum» (Клермонтская коллегия), а над этими словами изображение креста. Он предложил эту доску снять, а вместо нее вывесить черную мраморную, на которой сделать надпись золотыми буквами: «Collegium Ludovici Magni»[49]. Это предложение было принято, и в течение одной ночи доска с этой надписью была изготовлена самими же иезуитами.

Изображение креста там не было помещено, а как бы взамен этого было изображение двух огромных цветков лилий, между которыми была помещена надпись. Как известно, изображение этого цветка находилось во французском королевском гербе до конца XVIII в. В этом виде вывесили эту доску. Иезуиты были в волнении, их тревожили вопросы: «Как примет это король? Как публика выразит свое одобрение? Какую зависть это возбудит в их соперниках?»

Наконец наступил час, когда ученики стали собираться в школу. В числе их был один юноша по имени Франциск Сельдон. Он не присутствовал на празднестве, бывшем накануне, почему-то считая это неуместным. Входя в коллегию в обычное время, он заметил новую надпись, удивился, стал расспрашивать некоторых встречных и узнал от них как об этом, так и о происходившем на торжестве накануне.

Выйдя из коллегии, он подозвал одного бедного фонарщика и дал ему денег, передав при этом какую-то бумагу и сказав несколько слов. На другой день утром при входе в коллегию на высоте человеческого роста красовалось латинское двустишие следующего содержания:

  Они заменяют Иисуса лилиями и королем. Нечестивое племя, для тебя нет другого Бога!  

Понятно, что эта эпиграмма произвела страшный скандал. Сначала ее заметили только ученики и с жадностью подхватили. Патеры, управлявшие коллегией, тотчас же приказали доску снять, но было уже поздно: слухи распространились в городе.

Как сделать, чтобы король не узнал об этом? Как предупредить то дурное впечатление, которое должна произвести эта эпиграмма? Вот какие вопросы волновали иезуитов. Они созывают совет, рассуждают об этом. Злополучная бумага переходит из рук в руки, делают разные предположения.

Ректор думает, что это устроили бенедиктинцы, другой считает это делом янсенистов. «А я утверждаю, – говорит один профессор, – что этот памфлет – произведение нашей фабрики» и указал на своего ученика Франциска Сельдона как на автора этого двустишия. При сличении экспертами этого памфлета с другими бумагами, написанными этим учеником, почерк оказался один и тот же. Итак, никто не сомневался, что Сельдон был автор памфлета. Расспросили