class="p1">— Ты скажи, Яша, может, я чего неладно делаю. Ты скажи, не таись.

— Все ладно. Это я не ладно делаю. Вот, к примеру, пришел я, ты ведь не спрашиваешь, где был. Ты мне про ужин. А я — не хочу. Вру. Хочу есть, в животе урчит от голода. А как бы надо-то? Пришел — жена к тебе с лаской, и ты тоже.

Он встал, подошел к Дуне, обнял ее. Пальцы ощупали талию, поднялись выше, остановились на шее. Дуня чуть откинулась, испуганно и недоуменно смотрела на него.

— Яша, ты чего? Мне больно, Яша…

— Я ничего, я жену свою законную ласкаю, — он все сильнее обнимал жену, прижимал к себе, чувствуя, как упирается в тугие Дунины груди.

— Господь с тобой, Яшенька, не надо так.

— Надо! И еще — вот так.

Он приблизил свое лицо к самому лицу жены. Оно исказилось мукой и было страшным. Внезапно Яков поцеловал Дуню в полуоткрытый рот — первый раз за все время после свадьбы, да так, что Дуня едва не задохнулась. Резко отстранил ее и, быстро притянув, поцеловал снова. Потом оттолкнул со словами:

— Вот что, женушка дорогая. Принеси-ка чего-нибудь поесть да прихвати графинчик, что у тятеньки в кухне стоит.

— Сейчас, сейчас, — отозвалась счастливым, немного дрожащим голосом Дуня и бросилась исполнять приказание мужа. Яков посмотрел ей вслед, нехорошо усмехнулся.

— Вот тебе, Любушка! Чуть ведь на грех не навела. Может, и пожалеешь потом, да поздно будет.

Дуня живо вернулась, неся тарелки с хлебом, солеными огурцами и холодной жареной бараниной. Сбегала еще раз и показала почти полный графин с настойкой.

— Тятенька где?

— К себе ушел. Спит, наверное.

— Наливай да полнее. И себе тоже.

— Я ведь не пью, Яша.

— Наливай, наливай.

Дуня опять побежала, принесла второй стакан и послушно налила немного вина. Все это она делала, как во сне. Голова у нее кружилась от мыслей и радостных, и тревожных.

— Выпьем, женушка, за наше супружеское счастье.

Яков залпом выпил настойку. По выражению лица было видно, что пьет он с отвращением. Но все-таки потребовал опять наполнить стакан. Дуня же из своего только сделала глоток и закашлялась. Ей сделалось страшно, на мужа боялась посмотреть. От мелькнувшей было радости не осталось и следа. Яков с волчьим аппетитом ел мясо, огурцы, хлеб. Вино, казалось, не произвело на него никакого действия, будто воду пил. Под конец ужина налил себе еще стакан, выпил и поднялся из-за стола. Сказал спокойно:

— Поздно уже. Будем спать, женушка.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Как-то Егор Саввич пришел с работы рано. Дома его в такое время не ждали, обед не был готов. Дуня и Мелентьевна стали оправдываться.

— Не ждали тебя, Егор Саввич, — первая заговорила Мелентьевна, выходя из кухни и вытирая тряпкой мокрые руки. — Не готов еще обед.

— Скоро уж, тятенька, — поддержала ее Дуня и помогла свекру снять полушубок. — Вот только щи доварятся.

— Не до обеда мне, — ответил Сыромолотов. — Занемог я.

— Господи, это что же с тобой? — встревожилась экономка. — За дохтуром послать надо.

— Я быстро, тятенька, сбегаю за Осипом Иванычем, — Дуня метнулась к вешалке. — Дозвольте.

— Не надо, — мотнул головой Егор Саввич. — Проводи-ка меня до постели. Полежу нето. А к ночи баню вытопите. Попарюсь, хворь и пройдет.

Сноха уложила его в постель, укрыла клетчатым стеганым одеялом, а сверху еще и тулупом. Сыромолотова била дрожь, он стучал зубами и все не мог согреться. Попросил водки, выпил и вскоре уснул. Дуня поставила возле кровати стул, села с рукоделием, готовая в любую минуту сорваться и бежать, что-нибудь приносить или уносить. Во сне Егор Саввич бормотал бессвязные слова, ругался, стонал. Проснулся поздно вечером и первое, что увидел — сноху. В комнате горела лампа, прикрытая листом бумаги.

— Готова ли баня? — спросил Сыромолотов.

Дуня от неожиданности выронила клубок шерсти, лежавший в подоле платья.

— Баня истоплена, тятенька, только след ли вам париться-то? Как бы хуже не стало.

— От бани хуже не будет. Баня лечит. Долго я спал?

— Долго. Да все беспокойно. Разговаривали во сне.

— Разговаривал? — Егор Саввич приподнялся на локте. — С кем же я разговаривал, Дунюшка?

— То вроде бы со Сморчком, то с Яковом, то еще с кем-то. Про золото какое-то говорили. Будто в лесу яма есть, а в яме — самородки.

— Чушь какая, — Егор Саввич нервно усмехнулся и с беспокойством посмотрел на сноху.

— А еще что говорил? Вспомни, ну-ка, вспомни.

Дуня помолчала, потом нерешительно сказала:

— Еще, тятенька, совсем страшное. Даже и рассказывать боязно.

— Все равно рассказывай, любопытно мне.

— Будто в лесу убили вы кого-то… бродяжку будто… Лопатой. И все просили у него прощения.

Лоб Сыромолотова покрылся мелкой испариной. Он рассмеялся и откинулся на подушку.

— Надо же! — с беспокойством посмотрел на сноху. — А ты и испугалась? Да я в жизни мухи не обидел.

— Испугалась. А как же, страхи-то какие.

— Сон дурной приснился. Вот что, Дунюшка, ты про это никому не сказывай. Ни Якову, ни Мелентьевне. Страшный сон видел, вот сейчас припомнился. Будто иду я по лесу и вижу яму. А в ней полным-полно золотых самородков. Как жар горят, словно уголья насыпаны. Я и давай их собирать. Да в карманы, в карманы. А тут вдруг выходит из-за дерева великан, страшилище лесное. Отдавай, говорит, мое золото. Не отдам, отвечаю. Жалко мне. Ну, он на меня. Вижу, несдобровать. Схватил лопату и хрясть его по башке-то.

— Ой! — Дуня расширенными от ужаса глазами смотрела на свекра. — Ой, господи!

— Он и упал. А я бежать без оглядки… Ну чего ты? Сон же это, глупенькая.

Егор Саввич умолк и украдкой взглянул на Дуню. Она словно застыла и, не моргая, смотрела на него.

— Так ты никому не сказывай про сон, — повторил Сыромолотов. — Слышишь? Мало ли что больному человеку приснится.

— Слышу, тятенька. Не скажу, будьте покойны.

— А теперь помоги мне собраться. В баню пойду.

На другой день Сыромолотов, хотя и недомогал еще, все же отправился на конный двор.

С утра солнце светило особенно ярко, беспощадно растапливая остатки грязного зернистого, смешанного с конским навозом, снега. На дорогах расплылись большие лужи. В них сверкали тысячи маленьких солнц, слепя глаза. Воробьи, опьяненные весной, неумолчно чирикали, прыгая по крышам домов, заборам, по голым веткам деревьев, трепыхались в мелких лужах, таскали под застрехи соломинки и куриные перья. Там, где земля уже освободилась от снега, поднимался легкий парок. С крыш со звоном падали крупные капли и раскалывались на мелкие брызги. Во дворах возбужденно кричали петухи, им вторили начавшие нестись куры.

«Пасха скоро, — думал Егор