— М-да. — Александр разлил кофе, закурил. — Как говорит моя жена моей дочери, когда Нинка манкирует геометрией, лишних знаний не бывает!

— Особенно в нашем деле!

— Так тебя прямо в клинике и ранило?

— Ну! Там и зашивали, не отходя от кассы, так сказать. Кстати о кассе. Я просмотрел их прайс-лист, так те три шва, что они мне наложили, тянут на мою квартальную зарплату. Правда, учтено все, от первого взгляда медперсонала до заключительного «Приходите еще». Но с меня, честно скажу, денег не взяли. Видимо, в надежде на снисхождение угрозыска. Ладно, что мы все обо мне да обо мне. Вы-то здесь как без меня? Как Костя? Я ему еще не звонил.

— Мы что? Мы в облавах не участвовали. Пока. Мы собирали крупицы информации. Крупицы, правда, вышли довольно внушительные. Костя озадачил меня чиновником Муравьевым, а заодно и девицей, покусившейся на его честное имя.

— Это ты про барышню, что въехала в его честную рожу пирожными?

— Тортом, — уточнил Александр.

— Твоя поправка повлияет на ее судьбу?

— На судьбу Дарьи Устюговой повлияет, ясное дело, суд. А на решение нашего самого беспристрастного и справедливого суда — установка сверху. Пока есть установка шибко сильно не наказывать. Но года два впаяют как минимум. А жаль. Славная девушка, она мне понравилась.

— Ты с ней встречался?

— Ага, допрашивал. Мы надзор осуществляем за следствием. Жаль ее еще и потому, что она сирота. Родители погибли пару лет назад. А вот только что, буквально днями, умерли друг за другом старики. Дед-то у нее был известной личностью — академик Бобровников.

— Это… Математик, кажется?

— Физик… Вот ведь как жизнь непредсказуема: он нашему Меркулову письмо написал с просьбой изменить внучке меру пресечения на подписку о невыезде. Мотивировка: смерть жены, то, что он в уходе нуждается. Очень толковое письмо. Было это… Числа пятого. А через несколько дней и старика не стало. И осталась Даша полной сиротой.

— Что-то очень уж ты о ней печалишься, с чего бы это? — пытливо взглянул на друга Грязнов.

— Господи, что вам с Костей мерещится всякое… Я старый и больной, у меня жена хорошая…

— Ой, ну вот этого не надо! Не кокетничай, как Паниковский. А хорошая жена тебя раньше не останавливала…

— Ленивый я стал, Слава. А что до Устюговой, так она меня интересует с позиций отца, у которого дочь подрастает. Хочется понять, на какой почве революционный задор формируется. Или фашиствующий беспредел. Или религиозный фанатизм.

— И?

— На почве свойственного юности максимализма, обостренного чувства справедливости, которое страдает при взгляде на действительность. По причине заброшенности наших детей, на которых у нас никак не хватает времени. Мы думаем, они ничего не видят и не слышат, заняты поп-группами, Днем святого Валентина, тряпками и борьбой с прыщами. А все совсем не так. Видят, слышат и уходят кто в скинхеды, кто в юные бизнесмены, а кто в революционеры. Устюгова пошла в революцию. Мирную, заметь! Меркулов пытался было изменить ей меру пресечения, да не удалось.

— Что так?

— Следователь… все фамилию забываю — не то Белоногов, не то Чернопятов… короче, он заявил, что не видит оснований. Дескать, поскольку старики умерли, ухаживать более не за кем и, кроме того, теперь никто не гарантирует, что Устюгова не скроется от карающей десницы закона.

— А кто же ее стариков хоронил? Вернее, старика?

— Ну похоронили… У нас непохороненный только один гражданин на всю страну, как известно. Похороны Бобровникова больница организовала, где он умер, так Костя говорил. Он интересовался. Ну и друзья, наверное, подключились.

— А ты ее после смерти деда видел?

— Дашу? Нет. Честно говоря, не хватило гражданского мужества. Помочь я ей ничем не смог, а пустые слова утешения от человека незнакомого, да еще и представителя прокуратуры, ей вряд ли нужны.

— Ладно, давай еще по полрюмки, да хватит разговоры разговаривать. Пора дела делать, — взглянув на часы, произнес Грязнов.

— Это верно, — откликнулся Турецкий. — Всех разговоров не переговоришь.

Супруги Ратнеры возвращались из гостей. Джип «чероки» степенно вез своих пассажиров по скупо освещенным питерским улицам. Супруги то замолкали, то вновь начинали переругиваться.

Вернее, свару затевала женщина, мужчина стоически пытался не раздражаться в ответ.

— Ну, что стоим? Кого ждем? — высоким, резким голосом осведомилась дама.

— Ждем, когда зеленый загорится.

— Так ведь нет никого! Пешеходы давно по домам сидят, им утром на работу. Нет, твоя осторожность просто убийственна!

Он посмотрел в зеркало, где отражалось оплывшее, с двумя лишними подбородками, лицо. А ведь нестарая еще баба — полтинник. А так себя распустила! Думает, если положить на рожу килограмм косметики, это ее спасет!

— Что так смотришь? — перехватила его взгляд женщина. — Не нравлюсь?

— Ну что ты, Инночка, чушь несешь! Как ты можешь? — отвел глаза Борис Львович Ратнер.

— Ладно, не надо песен! Я этот твой взгляд очень хорошо знаю! Ты всегда так на меня смотришь, когда думаешь, что я не вижу…

— Какой взгляд? Как смотрю?

— Как на жабу.

«Да ты и есть жаба», — едва не вырвалось у Бориса Львовича.

— Инна, ну в чем дело? Почему ты так раздражена последнее время? Это становится невозможным…

— Почему раздражена? — со сладострастием подхватила тему Инна Яковлевна. — А ты не знаешь? С тех пор как ты перевез к нам своего папашу, у меня минуты нет спокойной! Сейчас мы вернемся, и окажется, что он перевернул крупу на кухне или выбросил одежду из шкафа… Ты ляжешь спать, а я буду все это убирать.

— Можно было пригласить на ночь сиделку, я тебе предлагал.

— И оставлять ее в квартире? Чтобы она слушала, что у нас в спальне делается? Вернее, слышала, что у нас там ничего не делается…

— Можно подумать, это по моей вине!

— По твоей! Потому что я не могу оставаться женщиной в таких условиях! Я не могу через силу, когда за стеной стоит то храп, то хрип какой-то…

— О господи… Хорошо, я предлагал тебе другой вариант: ехать к Самойловичам одной, а я бы остался с отцом.

— Еще чего! Я что, вдова? Или брошенка, чтобы одной по гостям шляться? Ладно бы еще, на машине…

— Чем тебе эта не машина?

— Женщина за рулем джипа — это пошло. Мне нужна своя машина! Я хочу «вольво», сороковушку!

— Мы только что закончили с дачей…

— Ее надо перестраивать, это не дом, а скворечник!

— Но ты сама утверждала проект!