Европейские журналисты и критики наперебой расхваливали его творчество. Но на самом деле произведения Жан-Поля были из той категории, которые, работай он в США, отнесли бы ко второму слою «второго поколения» — интересно, но совершенно неоригинально. Однако ему как представителю европейской культуры приписывали дополнительные заслуги как лидеру необъективистского движения континента, которое, кроме всего прочего, ведет борьбу против мирового господства Нью-Йорка.

Еще этот парень как нельзя лучше подходил для массовых медиа. Журналам вроде Vogue и Life чрезвычайно нравился красивый 33-летний художник с парком спортивных автомобилей и мотоциклов и многочисленными реквизитами полного пренебрежения к манерной жизни буржуазии[490]. Он выглядел и вел себя как персонаж из фильмов новой волны французского кинематографа, который был тогда на пике популярности[491]. Деньги в карманы Жан-Поля лились рекой. А художник в ответ выдавал картину за картиной, «словно пирожки в пекарне»[492].

Джоан всегда искренне презирала свет софитов, но такого рода громкий успех ее мужчины ей нравился. (Одной из ее главных претензий к Майку было полное отсутствие у него каких-либо амбиций.) Оставив отвергшую ее Фрид и Нью-Йорк, слава в котором оказалась дезориентирующей, Джоан отправилась в Париж, к своему знаменитому и одержимому ею дикарю[493].

По дороге из Орли Жан-Поль остановил свой спортивный автомобиль на обочине, вытащил Джоан из машины и там же занялся с ней любовью[494]. Столь экзальтированное приветствие задало тон всему времени, которое пара проведет вместе. Для его описания как нельзя лучше подойдут слова «мощная драма, подпитываемая огромным количеством алкоголя». («Они пили так много скверного, но крепкого пастиса “Рикард” и так много курили “Голуаза” без фильтра, что у них тогда должно было случиться по двадцать сердечных приступов на каждого», — сказал Барни[495].)

Пьяные Джоан и Жан-Поль, спотыкаясь и шатаясь, выходили из любимых баров перед рассветом и неистово орали на еще спящих утренних улицах, приводя дикими выходками в ужас приехавших из близлежащих деревень фермеров. Любовники портили респектабельные парижские вечеринки, притаскивая на них разных гнусных персонажей, которых подбирали где-то по дороге. Один из друзей Риопеля признавался, что порой «ужасно боялся находиться с ними в одном месте»[496].

Жан-Поль жил с женой и двумя дочерьми, поэтому на время пребывания во Франции Джоан пришлось найти себе мастерскую. Во время предыдущего визита в Париж она переезжала с квартиры в квартиру, а иногда жила в гостиницах, потому что не могла снять даже полупостоянного жилья. Это сильно осложняло ее жизнь и, соответственно, работу. Но на этот раз Джоан вскоре после прибытия в Париж встретила Пола Дженкинса, который собирался возвращаться в Нью-Йорк, и предложила ему взаимовыгодный обмен: ее мастерская на площади Святого Марка в Нью-Йорке за его студию на улице Декрес в Париже (именно в ней жила Ли, когда погиб Джексон). Пол согласился[497].

Так в 1958 году Джоан стала хозяйкой квартиры на шестом этаже, где она загорала обнаженной на балконе и писала под огромным окном в крыше, в которое по ночам заглядывали звезды[498]. Квартира была идеальной, как и ее расположение — неподалеку от кафе «Ле Дом». Там она могла найти своего старого друга «Сэма» Беккета, когда тот был в городе, и Альберто Джакометти, который каждый вечер там курил, читал коммунистическую прессу и наслаждался всегда одним и тем же — котлета из телятины, спагетти и стакан кампари[499].

Скульптор давно стал знаменитостью, но слава никак на нем не сказалась — он ее просто игнорировал[500]. Так же поступали практически все ее парижские друзья. Став известными, они жили как и прежде, только (как в случае с Жан-Полем) еще более дико и рискованно. Джоан без малейшего труда опять вписалась в то, что она называла «своим маленьким мирком», состоявшим из друзей-парижан, которые собирались вокруг бульвара Монпарнас[501]. Но осенью приехал Барни, и маленький мирок резко расширился.

В том же году, но несколько раньше, Барни с товарищем Доном Алленом начал издавать литературный журнал Evergreen Review. Второй номер полностью посвятили новой группе писателей — битникам[502]. Название возникло в результате замечания, вскользь брошенного Джеком Керуаком. Он сравнил «потерянное поколение», порожденное Первой мировой, с его собственным поколением, вызревавшим под смрадным облаком Второй мировой войны.

Керуак сказал тогда, что в отличие от предшественников его поколение не потеряно, а «разбито» (beat переводится как «бить»). А друг Керуака писатель Джон Холмс увековечил этот термин в статье, вышедшей в 1952 году в New York Times. Автор представил людям «поколение битников», или, как еще говорят, бит-поколение[503]. Имидж и термин стали известными довольно скоро, а вот творчество битников до 1957 года в основном оставалось в тени. Evergreen Review был первым общенациональным изданием, начавшим публиковать произведения битников. Иногда для этого приходилось прибегать к разным ухищрениям[504].