Тревожило только одно: как посмотрят на ее поступок в Европе, в поддержке которой она сейчас отчаянно нуждалось. За любовь народа особо волноваться не стоило: большинство увидят в ней свою, русскую, вставшую на борьбу с антихристом. А вот в глазах европейских монархов стоило выглядеть жертвой обстоятельств. Никаких громких убийств. Несчастный случай прекрасно подойдет, чтобы скрыть обстоятельства смерти императора. Нужны и исполнители. Она не имеет права отдавать подобного приказа. Впрочем, исполнителей искать долго не придется: выбирай любого из пятерых. Каждый отдаст за нее жизнь. Каждый?

Мысли перекинулись на Григория. Екатерина никак не могла разобраться в своих чувствах — любит или терпит? С ним-то все понятно — над самой императрицей, пусть пока и бесправной, власть имеет. А она? Второй год вместе, а узнать Гришу поближе до сих пор не может. Словно оконное стекло меж ними. Ночью ближе их никого нет, даже теперь, когда здоровье Екатерины не позволяет предаваться бурным ласкам. Обнимутся и лежат, прижавшись, друг другу на ушко нежности шепчут. Утром — будто и не было тех объятий и тайных признаний. Чужие. Даже ребенок их не сблизил. Нет, конечно, Гриша радуется. Но он бы и щенку породистому обрадовался, будь он в первый раз.

Екатерина провела пером по белой странице, разделив ее надвое. Ребенок снова повернулся в чреве. В которой раз императрица пожалела о смерти бабки-травницы, унесшей свой главный секрет в могилу. Как бы просто было, предотврати она вовремя эту беременность. Всего-то и достаточно, что выпить настоя. Но поздно: теперь уж и не разузнать о нем ничего.

Вот она, еще одна милость природы и плата за удовольствие — рожать, рожать и еще раз рожать. Обиднее всего, что не увидит она, как ее ребенок растет. Печальная судьба у ее детей! Павел до сих пор ее не признает, после смерти любимой бабушки ушел в себя. Смотрит волчонком, про себя думу думает, от ласк устраняется. Гришу возненавидел. Она же ничего сделать не может, разве что защитить. Ведь не только у Павлуши к ней нет любви, у нее тоже чувств не осталось — чужой он ей. И с каждым днем разрыв все более увеличивается. Странно, кровного родства с чертушкой у них нет, а все равно внешне похожи. Та же загнанность в глазах, та же узость плеч и нескладность фигуры, та же импульсивность, переходящая в безумие. Ну, и как любить такого?

На середину страницы упало чернильное пятно. Кончик пера размазал его, придавая причудливые очертания. Свеча тихо потрескивала, разгоняя сумрак в комнате. Да, не любит она сына. Дочку любила и горевала от потери, а к Павлу совершенно равнодушна. Потому что и отца его приняла без любви? Этот вопрос не давал покоя. Думая о своих чувствах к людям, Екатерина каждый раз ощущала собственную ущербность. Не доверять! Не любить! Не надеяться! Сплошные "нет" в ее тридцатилетней жизни. И кого за то винить? Себя? Других?

Винила, конечно, себя, переживая заново отношения с сыном, любовником, друзьями. Что не так? Почему она ни разу не раскрылась перед ними полностью, не повинилась в тайных страхах и желаниях, не попросила любить ее больше, чем она того стоит. Чуть-чуть больше. Ответ получила совсем недавно, когда в минуту слабости решила подластиться к Орлову. Прилегла под бочок, прошептала что-то глупо-нежное и получила удар ниже пояса. Слава богу, что словесный пока:

— Ты — сильная. У тебя в голове кабинет, а не чувства, — Орлов разнежился и покровительственно похлопал по плечу. Екатерина вдруг поняла, что он где-то подслушал и приписал слова о кабинете себе. — С Елизаветой, бают при дворе, проще было. Покажешь камушек самоцветный и блескучий, и она за тобой, как сорока, летит. Только бы камешек отдали. Ты — другая. Камушками тебя не возьмешь, хоть и любишь подарки. Ох, Катя, я ведь тоже долго думал, что у нас с тобой, любовь или постель. И додумался. Тебя любить почти невозможно. Почти, но я стараюсь, хоть каждый раз и чувствую, что подо мной не баба живая и теплая, а вся российская империя раскинулась. И беру я эту империю, без всякой жалости и нежности, потому что она только на грубость и отзывается. Скажи мне отказаться от тебя, не смогу: прикипел, как ни к одной другой бабе. Только не знаю, кого в тебе больше люблю — Катю или императрицу Екатерину Алексеевну. Так как тебя жалеть, прикажешь? И как прикажешь тебя любить? И государство в тебе?

Вот она, разгадка. На самой поверхности лежала. У сильных мира не бывает слабостей. Даже слезы и те, стоит воспринимать, как уловку опытного дипломата. Сильных боятся, но их никто не любит. Их только используют в своих интересах. В отместку те тоже никого не любят, никому не доверяют и разыгрывают собственные карты. Каждое испытание — такая карта. Как правило, сильные выигрывают. Но иногда бывают досадные осечки.

Екатерина нежно погладила себя по животу: вот такие осечки, как эта. Еще одно существо, которое она никогда не сможет полюбить. Резко закрыла пустую тетрадь. Никому не доверяй! Кто сказал, что для бумаги нужно делать исключение?!

Больше всего Екатерина боялась, что роды начнутся утром или днем — в такой время устроить поджог достаточно сложно, да что там сложно — почти невозможно. Ночью — другое дело. Свет объединяет, темнота, наоборот, разобщает. Темнота создаст панику, к тому же пожар днем менее интересен, чем ночью. Значит, больше шансов, что император вместе Воронцовой и остальной свитой прибудет на это действо.

Оставалось только подгадать и продержаться. Хотя, что значит продержаться. Третьи роды не первые, все произойдет намного быстрее, если, конечно, не возникнет осложнений. В любом случае оставалось надеяться на то, что схватки начнутся вечером.

Надежда умирает последней.

Вечером 22 апреля Екатерина почувствовала первые схватки. Она тут же послала за надежной повивальной бабкой и Шкуриным. Тому было достаточно взглянуть в искаженное болью лицо, чтобы понять свою задачу. Он согласно кивнул и кинулся на улицу, где у черного входа уже вторую неделю дневал и ночевал его младший брат.

— Все, как и договаривались, — сказал запыхавшийся Шкурин. — В доме полно промасленной соломы. Вспыхнет быстро.

Брат вскочил на лошадь и погнал в один из бедных кварталов.

— Ой, что сейчас будет, — с тайной гордостью прошептал Шкурин. Вернувшись во дворец, он поднялся на самый верх, вглядываясь в ночной, темный город. Мелкие огни не в счет. Ага! Полыхнуло так, что и с фейерверком не сравнить. Еще бы, ведь помимо масляной соломы, дом набит потешными огнями, которые Шкурин тайно вывез из кладовой дворца. М-да, такого пожара в Северной столице еще не видывали: сквозь оранжевые языки взмывали в черное влажное небо разноцветные ленты, и там рассыпались на сотни блестящих искр. — Это тебе, матушка, в подарок. Рожай сына с огоньком!

По первоначальному плану предполагалось, что Шкурин прибежит к императорским покоям и заорет "Пожар!". Но еще одной пробежки по извилистым коридорам не потребовалось. Необычный пожар император заметил сам, и тотчас же приказал заложить карету. Василий с удовольствием наблюдал, как сначала отъехала царская повозка. Петр сам встал на козлы, рискуя угробиться. Лошади хрипели и брыкались, чувствуя запах пожарища. Вслед за императором последовала и вся свита, не желая пропустить все самое интересное. Огонь тем временем переметнулся на другие дома. В общем, в ближайшие несколько часов императору будет, чем заняться. Обычно он орет, ругается, раздает бесцельные указания и удары палкой. И тем, кто тушит пламя, и тем, кто смотрит. В прошлый раз фрейлина Воронцова несколько дней с синяком под глазом ходила: и ей досталось.