бутерброд, а вкушал его. Другим словом и не описать это действие, он откусывал по маленькому кусочку и очень долго жевал практически с закрытыми глазами. Меня подмывало потрогать его грудь, чтобы проверить, не мурлыкает ли Ганс. Так как выглядел он реально как счастливый и довольный жизнью кот. Может, вот так и нужно кушать, подумал я. Медленно, чувственно, понимая вкус того, что ты ешь. А не так, как я, впихивая веслом вареную крупу со скоростным вращением челюстями. Я сидел и завидовал сейчас Гансу, он сейчас получал истинное наслаждение от еды. И на завтрак он потратил не меньше часа, в отличие от меня, уложившегося в пять минут. С другой стороны, вкушать перловку вот с таким вот удовольствием я, наверное, и не смог бы. Может, именно поэтому Ганс так не любит каши?

Закончив свою трапезу, Ганс поднял на меня глаза и предложил: «Ну, а теперь можно пойти и погулять?».

– Ну, раз врач велел, значит, пойдем.

Я встал на ноги, голова все еще немного кружилась, но все-таки я чувствовал себя намного лучше, чем вчера. Намного лучше. Мы прошли по длинному коридору и вышли во двор. Тут было много солдат, они сидели кружками и курили. Ганс внимательно осмотрелся по сторонам и, увидев, видимо, кружок из знакомых ему солдат, он зашагал к ним. Я пошел следом за ним, так как оставаться одному среди немецких, пусть хоть и раненых, солдат мне не хотелось.

Солдаты, увидев идущего к ним Ганса, начали вставать и приветствовать его по форме. Как я понял, они знали, что перед ними офицер. Но Ганс остановил их порыв:

– Вольно, ребята, вольно. Мы тут все без знаков отличия, так что не будем тут военными.

Он подошел к ребятам, которых было семь человек, и спросил: «А где Фриц и Клаус, Мартин и другие?

Солдат, который был ближе всего к нам, ответил:

– Господин офицер, Фриц на растяжке лежит, он ходить не может. А других нет. Тут вот только нас восемь человек. Остальных и нету уже с нами. Но Фриц будет жить, бог миловал его: и рана затянулась, и кость вроде срастается. Гер доктор сказал, что на днях снимет его с растяжки и оденет в гипс. И он сможет выходить с нами на улицу. Как вы, господин офицер?

Ганс грустил по своим солдатам, его лицо было печально.

– Да что мне, меня только доктор тут и держит. Кормили бы нормально – я бы уже бегал и стрелял русских.

Ганс не добавил слово «свиней», так как слишком благоговейно относился к этим животным. Но словосочетание «русская свинья» было в ходу у немцев, как у русских были в ходу слова «немчура» или «фашист». Так, если по-честному разобраться, значение слова «немец» в русском языке изначально было «немой человек». Да и, как говорят стороны, на войне напичканные пропагандой с двух сторон по самую макушку.

– Ганс, мы хотели спросить твоего разрешения: тут Август договорился, чтобы наши пайки нам выдали, и уже договорился с французами махнуться шнапсом на коньяк и еще по мелочам. Мы хотели спросить, можно ли нам прийти в вашу палату после отбоя и устроить небольшой праздник.

Мне показалось, что Ганс сейчас заплачет от счастья: то не было, не было, а тут сразу две трапезы в один день.

– Дорогой мой Август, будет возможность – я представлю тебя к награде, как минимум железный крест ты заслужил.

– Ну что вы, господин обер-лейтенант, мы тут все с ума сходим от этой больничной еды. А Ваш сосед по палате не будет против? – Все посмотрели на меня.

– Ну что вы, друзья, я так же, как и вы, с радостью разделю с вами пир, если вы меня, конечно, пригласите. К сожалению, у меня нечего предложить на ваш ужин.

– Ничего, мы тебя угостим. Потом тебя ведь тоже должны поставить на довольствие и выдать новое обмундирование, а значит, у тебя будет возможность с нами рассчитаться, – сказал Август, который, видимо, был интендантом в роте и отвечал за вопросы обеспечения.

– А давайте еще Лейтхен позовем? Я думаю, она не будет сильно против маленького глоточка французского коньячку? – сказал Ганс. Меня больно кольнуло в области сердца иголкой ревности. Я понимал, что Лейтхен – это не Лейла, но тем не менее я никак не мог избавиться от наваждения, что это она. И потому я ревновал, но понимал, что показывать ревность я не имею права.

Но солдаты дружелюбно загудели, согласно кивая головами. Мужчинам не хватало женского коллектива.

– Можно еще и Светхен позвать, она хоть и не арийка, но очень милое создание, правда, плохо говорит по-немецки.

– Нет, сегодня ее не будет, не выйдет позвать. Она же через сутки. Это только Лейтхен у нас постоянно на посту, и как только держится девчонка.

– Муж у нее на фронте, а она считает, что если отдаст всю себя работе, то он обязательно вернется живым, она как бы обед принесла такой.

– Вот бы мне такую жену, – мечтательно сказал Ганс. «А у меня такая есть», – подумал я и опять загрустил. Нужно выбираться отсюда как можно скорей. Нечего мне тут делать.

Мужики были мужиками, что в Германии, что в России, что, видимо, в любой части вселенной и даже не одной. Все разговоры о выпивке, жратве и бабах. Сейчас уже весь разговор был, как достать еще разносолов, из которого я понял, что в госпитале находится полный интернационал: тут были и французы, и итальянцы, и поляки, и румыны, и кого только не было. Это было еще одно открытие, которое не укладывалось в моей голове. Я всю жизнь считал, что против СССР воевала фашистская Германия, а как тут выяснилось, воевала практически вся Европа, ну или, по крайней мере, в госпитале были практически все представители старого света, кроме, пожалуй, англичан. Мало того, видимо, снабжение сильно отличалось, так как у французов был коньяк, у немцев – шнапс, у итальянцев – сыры, но при этом все активно менялись продуктами и выпивкой и дружили друг с другом.

Поболтав еще с солдатами, наметив план, мы с Гансом вернулись в палату. Ближе к обеду пришла Лейтхен с очередным уколом. И как только она сделала нам необходимую процедуру, Ганс развернулся и сказал:

– Милая Лейтхен, мои солдаты в честь нашего выздоровления решили устроить небольшой банкет сегодня вечером в нашей палате, мы хотим чуточку посидеть и совсем капельку выпить, и от лица всех оставшихся солдат моей роты мы просим разделить с нами