– Ганс, а скоро будет ужин?

– Через час где-то, что, не наелся?

– Нет, только сейчас, мне кажется, и есть-то по-нормальному захотел.

– Да понимаю, я тут сам все время голодный. Ну ничего, врач разрешит – я до пайка своего доберусь, у меня там ветчина консервированная, вот мы с тобой отовремся. Правда, это, конечно, не та ветчина, которую мы на нашей ферме делаем. Ух, попробовал бы ты, Йежи, ветчину, которую мы в Колькене делаем. Никто не делает вкусней нас ветчину и кровяной колбасы. Я все время пишу отцу, чтобы он выслал мне немного, но он пишет в ответ, что на восточный фронт такие посылки не принимают. Может, если нам с тобой дадут отпуск по ранению, съездим ко мне?

– Я не знаю, может быть, дай мне голову в порядок привести.

– Да баварское пиво и колькенская ветчина – это то, что голову приведет в порядок быстрее всего, поверь мне. Но, боюсь, не видать нам отпуска даже по ранению, дела на фронте все хуже и хуже, и сейчас офицеры наперечет.

– А что там на фронте?

– Да ничего хорошего, мы, как и Наполеон, попались в капкан русской зимы. Зима собрала дань с великой немецкой армии существенно больше, чем вся война с самого ее начала. Только в моей роте полегло 20 человек от обморожения, и никакой возможности спасти их не было. Русские плохо оборонялись и плохо вооружены, а тактика у них вообще никакая. Они полностью деморализованы и разобщены, но на их стороне зима и территории, и было очень тяжело. От моей роты осталось только 20 человек и я. И мне предложили укомплектовать новобранцами прямо на передовой. А что это значит – новобранцы? Это ведь пушечное мясо. В итоге я подал рапорт, чтобы мне дали возможность уйти в тыл хотя бы на 100 километров и переформировать свою роту. Я написал, что солдаты рейха на вес золота и мы не можем себе позволить класть необстрелянных новобранцев. И, что удивительно, мой рапорт удовлетворили, и на обратном пути наш вагон подорвался на заряде партизан, и весь мой отряд тут, в этом госпитале. Теперь я и не знаю, что от моей роты и осталось. В последний раз мне говорили, что в живых 12, но 5 с тяжелыми ранениями. Эх, тяжелая была зима, самая тяжелая для меня и всей немецкой армии.

Мне было приятно слушать Ганса, который с такой скорбью рассказывал про потери немецкой армии и своей роты. Но вид я состроил грустный и печальный.

– Может быть, не нужно было начинать эту войну, Ганс?

– Ну как не нужно? Нужно же было освободить этих русских от большевиков. И вернуть их к нормальной жизни.

– Освободить от большевиков?

– Ну да, русские – хорошие люди в большинстве своем, но в 1917 году власть захватили представители мирового еврейства и загнали их в рабство. Они же темные. Еще Наполеон писал в своих трудах о необходимости реформирования русского государства, и великий фюрер – он тоже хотел этого. Я вот мечтал после войны создать тут самую большую ферму в истории России и научить, как правильно выращивать свиней. Как их перерабатывать. Я видел свинарники в деревнях, в которые мы заходили, – это же просто ужас. Русские совершенно не умеют держать свиней, свиньи у них мучаются. Вот у меня в Колькене свинки живут что короли. У них чисто и светло, и всегда есть корм и вода. И все это практически автоматически. Мы втроем с отцом и моим братом можем ухаживать за тысячью свинок. А у русских? Ты, может быть, видел такие деревянные темные сараи с маленькими окошками у самой земли? Это у них и есть свинарники, а навоз? Как они убирают навоз? ТЯПКОЙ вручную! Одно слово варвары!

Я смотрел на Ганса, потрясенный сделанным только что открытием, я, человек, воспитанный на военных фильмах, всегда представлял себе немцев в качестве жестоких захватчиков. Да и, попав в это измерение, познакомившись с Генделем, моя вера в это только утвердилась. Но сейчас передо мной сидел немецкий офицер, который мечтал освободить русских и научить их выращивать свиней в чистоте и довольстве. У меня в голове, видимо, произошло какое-то расслоение мысленного процесса, которое просто сейчас вызывало его коррозию.

– Скажи, Ганс, а как ты, фермер, стал офицером? – решил я перевести тему разговора.

– Ну как, отец отправил нас после школы на службу и заплатил за обучение, еще до войны. Поэтому, когда началась война, мы с братом отправились на войну в чине офицера. Мой отец воевал еще в Первую мировую, и его отец воевал там тоже. Мой дед воевал обычным солдатом, а сыну писал, чтобы тот обязательно пошел в школу офицеров и на фронт чтобы попал офицером. Я благодарен отцу, что он настоял на этом. Хоть с офицера, конечно, спрос больше, но все-таки много комфортней, чем рядовым. Хоть морально мне и тяжелей, я формировал свою роту за месяц до начала восточной компании. Мы успели сдружиться, практически стать друг другу родными, и потому мне было так жаль их терять. И сам писал похоронки на каждого, с характеристикой и наградными.

Диссонанс в моей голове стал еще большим. Ганс был отцом-командиром и хорошим парнем-фермером. Он чем-то напомнил мне Григория и Петра одновременно. Петр мечтал, как он заживет после войны, но прилетела мина, выпущенная вот таким вот Гансом, которая разорвала его на куски. Но Ганс при этом вовсе не был захватчиком, он шел освобождать порабощенный народ и свято в это верил. Как верил в это и Гендель. Который наверняка считал благом дать партизанам умереть с оружием в руках. Жаль, мне не удалось с ним поговорить про это, не удивился, если бы он мне рассказал про Валгаллу и Одина. Хотя, по-моему, это ведь у викингов. А Ганс в это время решил спросить меня:

– А ты правда ничего не помнишь?

– Ну как, часть помню, помню, что я из Кракова, частично помню улицу, где мы жили. Родителей помню. А дальше все как в тумане, ничего не помню.

– Я слышал про это у контуженных, говорят, это может пройти, а может и не пройти. Я вот все радуюсь, что барабанные перепонки уцелели, так-то у контуженных очень часто потеря слуха. Но меня спасло, что, когда нас накрыло, я что-то рассказывал своим солдатам. И рот был открыт.

Я вспомнил, что тоже в момент, когда прилетела мина, что мой рот был открыт и я