– Мне не нравится быть пленником. Мне не нравится висеть на дереве и слушать, как два дебила обсуждают, как отрежут тебе уши. Но я пройду этот путь до конца.

– Почему? Из-за юной горянки с сияющим взором?

Поразительный старец знал о нем все, хотя они встретились впервые. Дедушка Шалай отстранился, ушел в свои мысли и не участвовал в беседе. Может быть, его положение было такое, что он и не мог участвовать.

– Из-за нее тоже, – признался мальчик. – Но это не главное. Я из древнего рода и соблюдаю правила, установленные задолго до меня. Сопротивление само по себе не имеет смысла. У всего должна быть цель и причина. Пока не пойму, зачем оказался здесь, мне некуда и незачем бежать.

Хан обернулся к дедушке Шалаю.

– Хорошо, я возьму его… Но обещать ничего не обещаю… Может завтра верну.

– Не шути так, ата, – грустно возразил Шалай. – Ты же видишь, кто такой…

Саша спал в снегу, в ледяном углублении, в ледяной лунке-люльке. Третью ночь подряд. Астархай сказал, что он не замерзнет, но Саша ему не поверил и в первую ночь приготовился умирать. Он знал, что смерть от холода сладкая, и все равно умирать в таком возрасте, совсем не пожив, было делом неприятным, почти немыслимым. Но Астархай предупредил, что они и будут заниматься немыслимыми вещами, которые потом станут естественными. Он сказал, первое, что им предстоит сделать, – это вернуть юношу в природу. Ночлег в снегу, в меховой куртке и меховых штанах – это еще, конечно, не возвращение, а только прикидка, проба, предварительный контакт.

Старец употребил именно слово – «контакт», из чего Саша заключил, что новый учитель оснащен трансцендентными представлениями о мире.

Умирать он собрался ближе к утру, до того лежал в ледяной скважине, спокойно взирая на звездное небо, опустившееся на глаза, подобно черной шелковой занавеске. Холода не чувствовал, но нервы были напряжены, словно в ожидании чего-то. Как назвать то, что с ним произошло? Как оценить стремительно блеснувшую жизнь, от первых умственных прорывов, от московских тусовок до этого урочища на пике света и тьмы? Когда Саша пытался определить сущность прожитых лет, обязательно приходил к мысли о какой-то загадке, которую не успел разгадать. Если бы понять, зачем он родился, то нашелся бы ответ и на вопрос о дальнейшем пребывании. Надо всем, что он передумал за годы своей маленькой жизни, парила какая-то каверзная, досадная неразбериха. Дар улавливать цепочки противоречивых явлений и связывать их воедино, дар душевной гармонии, полученной от рождения, входил в противоречие с хаосом поступков, и мнений, привносимых людьми, среди которых встречались и мудрецы, и идиоты. И те, и другие одинаково внутренне сопротивлялись самым, казалось, незыблемым правилам мироздания. Та же самая путаница ощущалась во множестве прочитанных книг. Никто не мог ответить на действительно важные, насущные вопросы, которые он задавал, зато всякий охотно вешал лапшу на уши, распространяясь о каких-то неведомых материях. Дитя Интернета и книг, он переварил огромное количество информации, но не смог раскрыть ни один из секретов земного существования. Отец, единственный человек, которому он доверял, советовал набраться терпения, уверяя, что необходимое знание явится само по себе в нужный момент, но это тоже напоминало интеллектуальную лапшу. Вернее всего обратиться за истиной непосредственно к Господу Богу, который незримо присутствовал в каждой детали, в каждом фрагменте ускользающей реальности, но когда Саша пробовал это сделать, возносил к небесам неумелые молитвы, то слышал в ответ абсолютную тишину. Зато иногда явственно ощущал, что кровь, текущая в его венах, не совсем человечья, а отчасти лесная, скифская, древняя, как подземная плазма.

В первую ночь, когда улегся в снег, почувствовал такую благодать, словно вернулся в чрево матери. Да, он предполагал, что умрет, но воспринимал надвинувшееся ледяное небытие лишь как переход к прозрению. Даже подумал: наконец-то! Наконец-то он там, где сходятся все концы и начала.

После полуночи температура тела соотнеслась с температурой среды и у него появилось ощущение, будто вместо ночи наступил ясный солнечный день. Обманное видение длилось недолго и оборвалось жутковато. Двое рослых серых волков с лохматыми мордами и тускло горящими во тьме глазами явились поглядеть на притаившуюся в ледяной могилке добычу. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что это уже не сон, не предсмертный мираж. Он с трудом распрямился, разминая отекшее тело. Хан снабдил его охотничьим ножом с тяжелой костяной ручкой и широким лезвием, но он не сразу вспомнил об этом. Его заворожило, с каким сосредоточенным, умным видом звери его разглядывали. Стояли плечом к плечу, потом внезапно расступились на две стороны, чтобы напасть в соответствии с извечным волчьим ритуалом – распыляя внимание жертвы. Но что-то их еще сдерживало. Что-то их беспокоило. Саша заговорил с ними:

– Ну да, я человек. Сижу, никого не трогаю. Хотите отведать человечьего мяса? Не советую, ребятки. Ох, не советую!

Серые братья по-собачьи склонили головы набок, внимательно вслушиваясь.

– Чего хлопаете ушами? Голодные, что ли? Так лучше поймайте зайчонка. Или еще кого-нибудь. Со мной не справитесь, нет. Только зубешки обломаете…

К этому моменту он уже вспомнил про нож – и, вынув из чехла, взял его в левую руку. Он не был левшой, просто знал кое-какие приемы. Но серых хищников смущала не его предполагаемая удаль, а неестественность положения вроде не подраненного человечка ночью в снегу.

Они еще не изголодались, какой уж голод в начале октября. Голод придет позже, ближе к весне. Вот тогда они не стали бы раздумывать, нападать или нет. А теперь раздумывали. И наконец, решили посоветоваться с желтой волчицей, которая мышковала в пяти километрах отсюда, если держать морду на север. Желтая волчица была для них непререкаемым авторитетом, особенно когда речь шла о человеческих существах. Скорее всего, волчица не одобрит то, что они задумали, но на всякий случай, подняв кверху черные пуговки носов, волки дружно, пронзительно завыли, пустив над горами звук, вызывающий содрогание у всего живого в лесу, что так или иначе сознает себя обреченным на съедение. Саша их понял отлично, как если бы сам был молодым волком.

– Хватит орать, – прикрикнул на них. – Если пороху не хватает, убирайтесь прочь. А я буду дальше помирать. Как велел учитель Астархай.

Услыша зловещее имя, волки оборвали вой и, помедлив, намерились вроде разойтись, но что-то их вдруг подхлестнуло: то ли запоздалая злоба, то ли неуверенность в себе. Будто по сигналу, ринулись в атаку, но не синхронно. Первый волк, летящий слева, опережал собрата на долю секунды – и такая манера, ведущая к безусловной победе, тоже была проверена тысячелетиями. Проблемы иногда возникали с крупной добычей – лось, кабан, изюбр, – всякая остальная живность ложится на клык как готовое, налитое соками и уже словно чуть подтухшее мясцо, разве что слегка попискивающее, что придает трапезе особенную прелесть. С человеком – иное. Волки знали, что тут любой отработанный маневр мог дать осечку. В человеке таилось то, что было им ненавистно, – непознаваемость его сути. Остальной мир ясен и светел, только человек в нем представлял темное пятно, вызывающее оторопь сердца. Но все дело в том, что только преодолев эту оторопь, этот потусторонний ужас волк становился тем, кем пребывал в своем натуральном естестве, – чистильщиком, санитаром природы. Оба волка были молоды, сильны, безрассудны, бесстрашны – и сломя голову пошли на огромный риск. Их отточенный двусторонний бросок был изумителен, как удар серых молний, но все же лучше им было бы докричаться до желтой волчицы, потому что безумная охота стала для них последней.