Быстрее ртути мальчик вывернулся из-под летящих смертей и ударил ближнего волка ножом в бок. Сталь пробила кожу, сухожилия, жировые ткани и вошла в могучее, ненасытное звериное сердце. Выдернуть нож Саша не успел. Второй волк сомкнул челюсть на его правом плече, прогрыз куртку, свитер, рубашку, но на этом его прикус иссяк. Наступила торжественная минута внезапной общей неподвижности. Один волк умирал, провожая глазами падающую звезду, второй повис на человеке, как железная клешня, а мальчик, сжавшись в пружину, подумал о том, что Астархай не допустит его смерти. Точность ножевого удара, скорость, с какой он выкатился из-под волков, и вот эта чудная минута тишины – все свидетельствовало о незримом присутствии старца на ночном поединке, и о том, что он не оставил мальчика своим попечением. Волчара, вцепившийся в плечо, похоже тоже почувствовал рядом еще одно ужасное человеческое дыхание и жалобно заскулил, не размыкая пасти, словно хотел пожаловаться Саше на свою незаладившуюся судьбу. В кои-то веки на пару с отчаянным собратом вознамерился одолеть человека, а кончается все позором, скукой и гибелью.

– Да, серый, – посочувствовал мальчик. – Худо тебе. Что ж, спасайся, беги. Обижаться не надо, я предупреждал, да вы не послушали.

Умирающий волк на прощание клацнул челюстью, имитируя последнюю угрозу, но чисто символически. Потом тяжело вздохнул и затих. Второй волк разжал клыки и отскочил в сторону. Стоял, покачиваясь, ловя чуткими ноздрями солоноватый запах вечности. Слабо подвывал, не надеясь, что кто-нибудь услышит. Саша дотянулся и вытащил нож из туловища убитого зверя. Все уже позади – и бой и победа. Было грустно и как-то неуютно на душе. Словно ненароком заглянул туда, откуда не возвращаются, но ничего особенного там не увидел.

– Беги, – повторил умоляя. – Тебе нечего стыдиться. Ты честно сражался, но сегодня не твоя ночь. В другой раз повезет. Спасай свою шкуру.

И волк послушался. С оглядкой, быстро, любовно облизал бок мертвеца, поджал хвост и, прочертив на снегу аккуратный стежок, сгинул во тьме.

…Вторая и третья ночь прошли спокойно. Никто его больше не тревожил, никто не нападал, в чистейших, белоснежных снах он иногда поднимался в такие пределы, от коих захватывало дух. За три ночи, проведенные в ледяной могиле, повзрослел, может быть, лет на десять. По утрам возвращался в пещеру к Астархаю. Протиснувшись через лаз, попадал в небольшой склеп со стенами, высеченными из мрамора. Здесь плавал призрачный свет, проникающий сверху, и ничего не было, кроме камня и льда, в воздухе потрескивали слюдяные пузырьки. Но это было рукотворное творение. В одну из стен вмурована дверца, сработанная из материала, который Саша увидел впервые: что-то вроде черного металлопластика, что-то напоминающее о секретных подземных лабораториях, которыми перенасыщен современный технократический мир. Дверца замыкалась электронным устройством с кодовым замком. Астархай показал, как с ним управляться. За дверцей – длинный, узкий переход, а уже за ним – апартаменты старца. Они выглядели так же, как описанные в романе «Граф Монте-Кристо» французским писателем Дюма-старшим. На недосягаемую, укрытую в облаках вершину чьей-то осмысленной волей было заброшено все, что потребно для комфортной легкой жизни и безболезненной смерти. Ковры, мебель, всевозможные технические приспособления и убранство, какие легче представить в богатом доме нового русского бизнесмена или даже арабского шейха. Вплоть до сложной системы отопления и огромного камина, день и ночь пожирающего синтетические поленья. Саша не мог понять, откуда бралась энергия, подпитывающая это жилище, и какого она свойства, но на его вопрос старец ответил просто:

– Не твоего ума дело, сынок. Много будешь знать, скоро состаришься.

Для пребывания внутри царских покоев Астархай выделил ему собственный уголок – диван, стол и несколько тренажеров с разными функциями. Старец предупредил:

– Здесь тебе придется бывать редко. Это – как награда за труды. Твоя главная жизнь – на воле, в горах.

Сперва все это напоминало чудовищную мистификацию, и все же это была реальность. И в принципе, если подумать как следует, не более фантастическая, чем жизнь среднего обывателя в городе Москве. Иной вопрос – отношения с Астархаем. Великий хан был не чета хмуро-добродушному, мягчавшему день ото дня дедушке Шалаю, если судить хотя бы по тому, во сколько могли обойтись подземные хоромы со всеми их прибамбасами. Саша удивился, когда Астархай назвал свой возраст – двести десять лет. Но не усомнился в этом. В одну из томительных, ледяных ночей он и сам пришел к выводу, что если человек ухитрился прожить тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет, то от этого задела при желании можно тянуть хоть за тысячу. Так вот – об отношениях со старцем. Астархай не считал его человеком и честно сказал об этом. Объяснил, что человек выходит из скотского состояния, то есть обретает душу только после полного износа страданием, при этом страдание должно быть сродни загробным мукам. Саша попросил уточнить, что означает понятие загробных мук, и Астархай, уже знакомо высверкнув из тьмы волос осмысленной бирюзой, сказал, что загробные муки отличаются от земных единственно лишь тем, что в них нет надежды на избавление. Но это очень важная, решающая подробность. У любого временно живого существа при самых сильных душевных потрясениях или изнурительных болезнях всегда есть выход, возможность бегства в смерть, и за той чертой, где смерть уже состоялась, никакого избавления больше не существует. Саша сразу уловил противоречие в этом рассуждении. Как можно испытать загробную муку при жизни, если именно жизнь подразумевает надежду? На это Астархай, несколько смешавшись, ответил, что когда наступит срок, мальчик найдет разъяснение в самом себе.

– Кстати сказать, ты напрасно зарезал волка, ведь это был твой брат.

Это замечание Саша пропустил мимо ушей. Разговор шел утром четвертого дня, когда он только что вернулся с ночевки, со смутным, заледенелым сознанием.

– Значит, – переспросил он, – пока я живой, я все время буду как бы скотиной?

– Это не самое страшное, что может с тобой произойти, – усмехнулся Астархай. – Быть скотиной лучше, чем быть никем… И хватит болтать. Хочешь еще чаю?

– Нет. Спасибо.

– Тогда ступай к солнцу, вытяни руки – и стой на месте, пока не упадешь.

– Хорошо, – сказал мальчик.

Он устроился у подножья утеса, неподалеку от входа в пещеру, предусмотрев траекторию падения, чтобы не разбить голову о камень. Как распорядился старец, протянул руки навстречу поднимающейся ярчайшей желтизне и закрыл глаза. Выдержал около часа, погруженный в теплые, мерцающие видения, потом мягко опустился на землю и уснул, опустив голову на подставленные ладони. На сей раз его сон был крепок и беспробуден, как у Свято-гора в гробу.

ТРЕТЬЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ СТРАННИКА

Что-то случилось со мной после встречи со Стеллой. События тянулись чередой, о Вишенке по-прежнему ни слуху ни духу, а я, подлец, все думал о ней. Все думал, чем она меня поразила? Кто она такая? Деловая женщина на рынке услуг, научившаяся задорого продавать себя. Что тут, собственно, может быть привлекательного для не извращенца? А я не считал себя извращенцем. Алкаш – пожалуй. Но тоже не совсем натуральный, с уклоном в просветление, в затяжные ремиссии. Сломалась ли моя душа при капитализме? Да было ли чему ломаться. Вдобавок в том, что у нас капитализм, уверены только два человека _ Чубайс и Гайдар, но в гуманитарном смысле они не подходят под понятие – человек. Так же трудно назвать душой то, что я накопил в себе за долгие годы странствий по закоулкам психики. Душа – это когда парение, страдание, перманентное ощущение чуда, а у меня, как у всякого придурка-атеиста, ее заменял разум. Где-то я читал, что людей без души значительно больше, чем принято думать. То есть, принято думать, что душа дается каждому сразу при рождении, но это не так. Душа высеивается, как растение, и взращивается в недрах сознания уже значительно позже, иногда под старость, иногда – так и не проклюнется. Но если отойти от путаных рассуждений, что-то все же во мне сломалось в последние годы. Может быть, не душа, может быть, надежда на ее обретение. Питие, добыча деньжат, необременительное времяпровождение в компании с точно так же заблудшим Каплуном – вот все, что осталось на краешек жизни, на остаток путешествия. Ну и – Вишенка. Это главное для меня и для Светы, и то, что оно, главное, у нас единое, конечно, не дало нам разлучиться, вопреки всем обстоятельствам мы останется существом о двух головах.