Штаб-квартира корпуса «Одиссей».

Когда гравилёт приблизился к острову, глаз исчез, скрытый отъехавшей в сторону частью скалы. Гравилёт отработанным до автоматизма виражом нырнул в черноту пещеры.

А Дэвид Келлс, сжав кулаки, простонал:

– Не готов я, будь всё проклято! Не готов!

* * *

У отца Зорзы были невероятные глаза. Тёмные, как конспирация сицилийской мафии, глубокие, как подземелья Ватикана, – стоило им остановиться на тебе, и все твои самые потаённые секреты стремительно рвались наружу, выдавая с головой все греховные дела и постыдные мысли.

Дэвид опустил голову, избегая встречаться взглядом с этими пронзительными глазами.

– Я не хочу браться за это, святой отец, – сказал Келлс. – Пусть вызовут кого-нибудь другого.

– Начальство назвало именно тебя, Дэвид, – возразил отец Зорза низким мягким голосом.

Дэвид ничего не ответил и не оторвал взгляда от пола. Он прекрасно знал, что глаза жреца будут столь же вежливы и понимающи, как и его голос. А ещё в них будет боль – смиренное принятие страданий от ран, наносимых ему грешниками, такими, как Дэвид.

Зорза затянул паузу ровно настолько, чтобы Дэвид почувствовал себя неуютно. Затем жрец сказал:

– Это задание чрезвычайно важно и ответственно. Я думал, ты воспримешь его как особую честь. Только поэтому я изъявил предварительное согласие от твоего имени.

Дэвид пожал плечами.

– Мне уже было оказано немало почестей самого разного рода. Премного благодарен, – сказал он твёрдо, насколько мог. – А сейчас я посчитал бы высшей честью, если мне будет позволено погрузиться в сон, и чем быстрее, тем лучше.

Отец Зорза вздохнул:

– Но почему, сын мой, в тебе возникло такое сопротивление? Что мешает тебе, что беспокоит, тревожит твою душу?

Дэвид мучительно искал ответ:

– Потому что… меня беспокоит… – не закончив фразу, он замолчал, почти физически ощущая в груди тугой узел из спутавшихся воедино противоречивых чувств и мыслей.

Отчаявшись, Келлс безнадёжно мотнул головой, потом прокашлялся, словно пытаясь выплюнуть этот узел, и наконец хрипло произнёс:

– У меня есть право.

– Разумеется, Дэвид, – сказал жрец. – Никто не отрицает твоего права в любой миг отказаться от любого задания.

– И без каких-либо объяснений с моей стороны! – настойчиво уточнил Дэвид.

Вновь – долгое, неловкое молчание, которое опять нарушил голос отца Зорзы:

– Именно так, сын мой. Ты абсолютно прав – никаких объяснений ты давать не обязан.

Дэвид боролся с искушением бросить всё, оборвать разговор на полуслове и отправиться в Зал Покоя. Он хотел одиночества, никем не нарушаемой тишины и спокойствия, и будь прокляты все задания, вместе взятые!

– Я не испугался, святой отец, – зачем-то сказал он.

– Я знаю, что ты не боишься, сын мой, – кивнул Зорза.

– И никогда ничего не боялся! – уже более уверенно и дерзко произнёс Келлс.

– Никогда? – негромко переспросил жрец.

Келлс покачал головой:

– Никогда и ничего! – Голос его звучал совершенно твёрдо и уверенно.

Келлс был натренирован и физиологически модернизирован таким образом, что мысли о боли или смерти в принципе не могли родиться в его мозгу, когда лучший из «Одиссеев» выходил на задание.

С иезуитской хитростью отец Зорза зацепил Дэвида за больное место, уколол туда, а теперь ещё и повернул клинок в болезненной ране.

– Значит, никогда? Даже, когда, проходя мимо Зала Покоя, ты заглянул внутрь? – прищурив глаза, спросил он.

Дэвид скрипнул зубами. Зорза слишком хорошо знал его. Направляясь сюда, в часовню, где жрец назначил ему встречу, Дэвид действительно проходил мимо Зала Покоя. И – надо же было такому случиться – заглянул внутрь. В мягком полумраке он разглядел висящие на стенах иконоподобные голографические портреты воинов корпуса «Одиссей» – от самых юных до тех, кто стоял у истоков славной истории легендарного подразделения. И первым в этой галерее героев был портрет самого Дэвида Келлса. Он был первым «Одиссеем», о подвигах которого были сложены первые легенды.

Затем Дэвид перевёл взгляд на восьмифутовые прозрачные цилиндры, в которых бурлили струи магических газов, порождённых искусно подобранными заклинаниями. Благодаря этим потокам люди, находившиеся в сосудах, не умирали, но и не жили, пребывая в особом состоянии, которое «Одиссеи» называли сном, а чаще – Сном с большой буквы. В каждом из цилиндров обычно находилось по человеку. Пуст бывал лишь один прозрачный саркофаг. Нагие тела героев были столь безупречны, что казались статуями, изваянными гениальным скульптором древности.

Но сейчас его встретил ряд пустых саркофагов. Значит, дело и впрямь такое, что серьёзнее не бывает, если весь корпус «Одиссей» разбужен по тревоге.

Взгляд Дэвида остановился на цилиндре, находившемся в самом центре галереи героев, рядом с его собственным голографическим портретом…

Дом! Единственное место во Вселенной, которое он мог назвать домом!

Первой реакцией Дэвида было сильное, почти непреодолимое желание оказаться там, в саркофаге. Он чуть не заплакал. Господи, как же хочется погрузиться в Сон! Сон! Как он нуждается в нём, в сотне лет крепкого, безмятежного Сна, в котором существуют лишь приятные видения, отгоняющие прочь кошмарные воспоминания о людях, которых он убил за свою долгую жизнь. Лишь иногда приносимые коварными призраками мучения совести прорывались сквозь плотное защитное покрывало и вносили смятение в его крепкий, как смерть, Сон.

Второй его реакцией был страх.

Что будет, если война вспыхнет в полную силу? Его ведь призовут убивать. Убивать, убивать, снова убивать – и так долгие годы без перерыва, без какой-либо надежды на отдых и священный Сон. Все его товарищи уже разбужены и готовятся к грязной работе среди жерновов наступающей войны.

Эта мысль потрясла его до глубины души.

Дэвид вздохнул.

– Да, святой отец, – признался он, – я заглянул в Зал Покоя. И я… я испугался.

– Почему, сын мой? Было бы естественно, если бы ты обрадовался, вспомнив, какой безмятежный покой ожидает тебя, когда задание будет выполнено.

Дэвид прикусил язык. Ему хотелось огрызнуться, заявить, что, видимо, всё так и было подстроено: он зайдёт в зал, восхитится покоем, ужаснётся перспективе лишиться его навсегда и тут же согласится пойти на задание – вновь окунуться в грязь, кровь и смерть. Ещё одно (или не одно) убийство. Ещё один грех на душу. Совершенно ненужный ему грех, по праву предназначавшийся душе струсившего сопляка. О чём Келлс сейчас жалел, так это о том, что он не пристрелил наложившего в штаны сукина сына.

Успев продумать всё это, он заставил себя спокойно ответить: