Он редко повышал голос. Иден заметно встревожилась, занервничала и Ленора.

— Не надо, не надо, — предупредила она со своего стула.

Я знала, что вороны не глупее попугаев, но Ленора была не просто умна. Казалось, она легко различает наше настроение и чует страх. Я смотрела то на Хэпа, то на Иден, желая, чтобы хоть кто-то из нас обладал способностью разобраться, что происходит с ее телом. Чтобы хотя бы раз она могла появиться в собственных видениях.

— Я съезжу туда еще раз, — пообещала Иден. — Он мне что-нибудь выпишет.

— Я поеду с тобой, — заявил Хэп, ничуть не смягчившись. — Посмотрим, хватит ли у этого доктора храбрости еще раз всучить тебе это дерьмо, когда я буду в кабинете.

Но врач повторил свои слова.

* * *

Только через год мы узнали, что у Иден рак эндометрия. В ее последний хороший день мы поехали на Пойнт-Кабрилло и смотрели на китов. Привезли с собой складные стулья, горячий кофе и одеяла, укрыть ноги. В тот день было очень ветрено, и ветер выдувал миллионы ямок в поверхности залива.

— Если б я была водой, — сказала Иден, глядя вдаль, — я бы хотела быть этим океаном.

«Ты уже он, — хотелось сказать мне. — Ты — все, что ты видишь».

Казалось, эти часы растянулись на века. Мы насчитали шесть горбатых китов.

— Шесть — число духа, — сказала Иден.

Мы смотрели, как ветер ворошит заросли водорослей, вытягивает зеленые и золотые флаги. Потом был закат — и мерцание первой вечерней звезды. А потом поднялась луна, похожая на перламутровый осколок морского стекла, расколотый и целый сразу.

Через три недели Иден умерла во сне, под своим розовым афганским пледом. Маленькая, как ребенок, и одурманенная морфием. Когда Хэп пришел сказать мне, что она умерла, у него дергалось лицо. Я ни разу не видела, чтобы он плакал. И он не плакал тогда, просто как-то держался на грани, на краю того, что не мог вынести, но должен был. Однажды я ужасающе близко познакомлюсь с этим состоянием. Но в ту минуту я лишь оцепенело стояла, пока он вернулся в их спальню и закрылся там, чтобы побыть с ней. Никто не собирался торопить его со звонком коронеру. Он прощался с женщиной, которая была его жизнью тридцать с лишним лет. Он выйдет, когда будет готов.

* * *

Я не представляла, как смогу попрощаться. Я была не готова потерять Иден. Просто не могла. В каком-то трансе я ушла в лес, едва замечая, куда иду. Уйдя на мили от города, до самой Литтл-Лейк-роуд, добралась до заповедника Мендосино; почти сразу сошла с тропы, поднялась по крутому склону оврага и тут же спустилась, продираясь сквозь влажные папоротники и губчатый подлесок. Здесь виднелись следы пожара, деревья обгорели и почернели.

К тому времени когда я выбралась к роще мамонтовых деревьев, все мои мышцы болели, а одежда промокла от пота. Деревья, сотни футов в высоту, были неподвижны, как башни. Хэп как-то сказал мне, что такие старые и большие деревья делают один вдох в день. И если я хочу по-настоящему понять их или хотя бы одно дерево, мне нужно быть рядом именно в тот момент, когда они дышат.

— Правда?

— Конечно. Океан тоже дышит. Деревья. Всё.

Я рухнула в центре круга деревьев, зарылась в иголки, пыль и мох. Не молитва, но нечто близкое, о чем Иден говорила не раз и не два. Когда дела идут плохо и тебя трясет, любила она повторять, опустись на колени там, где стоишь, и мир подхватит тебя.

У меня было слишком много матерей и недостаточно материнской заботы. Только с Иден я чувствовала себя настоящей дочерью. И теперь ее не стало. Я застыла и ждала прихода веры, какого-то знака, как жить без нее. Но ничего не пришло. Ничего, кроме волн озноба от остывающего пота и печали, которая, казалось, поселилась между деревьями, между стволами и ветками, между иголками и листьями, между молекулами. Она пробралась в меня и плотно свернулась под ребрами, как кулак, сделанный из серебряных нитей.

В конце концов я с трудом поднялась и пошла в сторону дома. Когда я пришла, уже давно стемнело, на крыльце не горел свет, и все окна были темными. Я вошла в кухню и включила свет, и Ленора дернулась. Она как-то забралась на стул Иден у стола и, когда я подошла ближе, рассердилась. Перья на шее встопорщились гневным воротником, словно она защищала это место.

— Хочешь есть?

Свирепое молчание.

Я все же нашла пакет с собачьим кормом и вытащила немного, чтобы насыпать на край стула, но, едва моя рука приблизилась, она взмахнула здоровым крылом, топорща перья, и едва не задела меня.

Я машинально ударила ее. Ее тело было намного тверже, чем я ожидала, плотное и неподатливое, будто вырезанное из дерева.

Ленора мгновенно ответила — ударила клювом в большой палец, раскрыв уже оба крыла, даже сломанное.

— Прекрати! — я снова подняла руку, понимая, что перешла черту. Никто не должен бить животных, никогда. Иден смотрела бы на нас в ужасе, но я ничего не могла с собой сделать. Не могла отступить.

— Не надо, — предупредила Ленора. Та же фраза, что и всегда, но наконец она обрела смысл. Она говорила со мной, говорила о нас. От ее холодного взгляда у меня сдавливало сердце.

Я рванулась к ней, схватила плотное тельце, застав ее врасплох. Ленора отчаянно вырывалась, дергаясь, сражаясь, пытаясь освободиться, но я только крепче прижимала ее к груди. Распахнув переднюю дверь, выбросила ее во двор, а потом быстро захлопнула дверь и заперла ее. Потом побежала к себе в комнату и, захлопнув дверь, повалилась лицом вниз на кровать, сотрясаясь от ненависти, вины, стыда и неизвестно чего еще.

«Ох, милая, — сказала бы мне Иден, — на кого ты так злишься?»

«На тебя». Но это тоже было неправильно. Все было неправильно. Мои глаза жгло. В сердце пылала пустота.

Через полчаса или около того — по правде сказать, я сама не знала — я встала и тихо прошла по дому к входной двери. Открыла дверь, ожидая увидеть Ленору на коврике или на дорожке, но она исчезла. Я в панике побежала искать ее. Но ее не было ни под изгородью, ни с другой стороны дома. Она не забилась ни в щель у гаража, ни между мусорных баков. Я схватила фонарь, большой, как термос, — Хэп держал его в прихожей, в шкафу,