Когда же я осторожно порасспросил кое-кого в еврейском городе, то мне стало известно, что некий состоятельный господин, по описанию поразительно похожий на доктора Савиоли, снимает здесь студию для тайных свиданий. Ну а так как респектабельный квартиросъемщик вот уже несколько дней лежит тяжелобольной, то дорисовать картину случившегося мне не составило труда.

Взгляните, это я извлек из ящиков письменного стола, чтобы, не дай бог, нас не опередил Вассертрум, - добавил вполголоса Харузек, указывая на связку писем, смутно белевшую на

темной столешнице. - Это все, что мне удалось здесь найти из письменных материалов. Будем надеяться, что никаких других документов не существует. Во всяком случае, все шкафы, комоды и сундуки я настолько тщательно перерыл, насколько это возможно в потемках.

Я огляделся: похоже, студент и впрямь постарался на славу - в помещении царил дикий кавардак, все было перевернуто вверх дном; мой взгляд, рассеянно блуждавший по комнате, невольно остановился на крышке вмурованного в пол люка... Массивная квадратная плита с металлическим кольцом вместо ручки... Ну да, конечно, шевельнулось смутное воспоминание, старина Звак что-то мне уже рассказывал про тайный ход, ведущий в студию снизу, из подвала...

- Где мы будем хранить письма? - спросил Харузек. - Вы, господин Пернат, и я, пожалуй, единственные во всем гетто, кто, по мнению Вассертрума, не представляет для него опасности... Почему я - ну, на это... есть свои... особые... причины... - Лицо студента исказила такая лютая ненависть, что последнюю фразу он буквально выплюнул, скрипя зубами и по частям, перекусанной в нескольких местах. - Вас же он принимает за сумас-с-с...

Харузек поспешно закашлялся, пытаясь проглотить обидное слово, но я-то отлично знал, кем считает меня человек с заячьей губой, а его мнение было мне всегда совершенно безразлично. Особенно сейчас, когда сознание того, что мне удалось хоть чем-то «ей» помочь, одарило меня поистине безграничным счастьем, в неземном сиянии которого померкли все горести, обиды и разочарования последних дней.

В конце концов мы порешили, что письма лучше всего спрятать у меня, и крадучись перебрались в мою каморку.

Харузек давно ушел, а я по-прежнему ходил из угла в угол, не решаясь лечь в постель. Какая-то внутренняя неудовлетворенность грызла меня изнутри, не позволяя отойти ко сну. Необходимо сделать что-то еще, чувствовал я, но что? Что?..

Набросать для студента план дальнейших действий? Нет, одно только это не стало бы преследовать меня столь неотступно.

Да и с какой стати Харузеку следовать моим указаниям - человеку, который скорее даст себя разрезать на куски, чем позволит старьевщику ускользнуть от его «ядовитого жала», уж в чем-чем, а в этом я нисколько не сомневался. Мне даже стало не по себе, когда я вспомнил о той безграничной ненависти, зловещая аура которой осенила изможденное лицо студента.

Чем же мог ему так сильно насолить этот злосчастный Вассертрум?

Странное внутреннее беспокойство быстро нарастало, я был уже близок к отчаянию: невидимые, потусторонние могущества взывают ко мне, а я ни тпру ни ну - знай себе вышагиваю взад-вперед да тупо гадаю, какая это муха меня укусила. Ну прямо как необъезженный жеребец - чувствует натяжение поводьев, а что хочет от него всадник, ему и невдомек, вот и топчется на месте в растерянности, грызет удила и брыкается...

Спуститься вниз к Шемае Гиллелю?

Все во мне противилось этому.

Видение в темном притворе собора, когда статуя монаха, словно в ответ на мою немую мольбу, внезапно обрела облик Харузека, послужило мне наглядным уроком того, что нельзя безоглядно отмахиваться от смутных и невнятных намеков, кажущихся на первый взгляд простым обманом зрения. С недавнего времени слишком хорошо чувствовал я незримое присутствие тайных, неведомых сил, неудержимо распиравших меня изнутри, чтобы хоть на йоту усомниться в реальности того сокровенного процесса, который творился во чреве души моей.

Постигать дух буквы, а не просто считывать слова со страниц книги, родить в себе того всеведущего двойника, который истолкует мне темные речения инстинктов, - вот где сокрыт ключ к безглагольному языку собственного Я.

«Есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат»[63], - вспомнились мне слова псалма вышним подтверждением этой внезапно вспыхнувшей в моем сознании мысли.

«Ключ, ключ, ключ», - машинально шептали губы, пока я, ошарашенный странным озарением, лихорадочно пытался уяснить для себя его непонятный мне самому смысл: ключ, открывающий врата собственного Я?..

«Ключ, ключ, ключ»... Мой мечущийся по комнате взгляд упал на кривой кусок проволоки, который помог мне открыть дверь в студию и который я по-прежнему держал в руке, и жгучее любопытство - куда же ведет тайный ход, закрытый квадратной крышкой люка? - обожгло меня, подобно удару хлыста.

На сей раз желание «всадника» было совершенно очевидным, и я с готовностью его исполнил - вновь пробрался в студию Савиоли и, ухватившись за кованое кольцо крышки, тянул до тех пор, пока массивная плита не поддалась... Поднатужившись, я поднял ее - предо мной разверзлась бездна...

Узкие каменные ступени круто сбегали в кромешную тьму.

Я двинулся в путь.

Медленно, подобно слепцу хватаясь за скользкие, сырые стены, сходил я вниз, а лестнице, казалось, не будет конца. Голова моя шла кругом от поднимавшихся из подземелья отвратительных миазмов, когда же я окончательно потерял счет ступеням, ноги мои погрузились во что-то мягкое, судя по всему, это и было дно бесконечной шахты. Теперь я продвигался на ощупь вдоль какой-то петлявшей из стороны в сторону галереи - повороты, углы, закоулки, то и дело подземный ход разветвлялся, и новые коридоры разбегались и вправо и влево, а мои вытянутые вперед руки то проваливались в глубокие ниши, влажные от плесени и гнили, то натыкались на трухлявые останки древних деревянных перекрытий и каких-то загадочных, никуда не ведущих дверей, то увязали в чем-то столь зловонном, источавшем трупный смрад, что тошнота подкатывала к горлу, и вновь развилки, тупики, повороты и ступени, ступени, ступени - вверх и вниз, вниз и вверх...

Потом повеяло вялым, удушливым запахом перегноя и тлена.

И ни единого проблеска света...

Вот если бы со мной была свеча Гиллеля!

Наконец ноги мои, утопавшие по щиколотку в какой-то мерзкой прелой массе, ступили на твердую почву - ровная,

утоптанная поверхность столь характерно скрипела под подошвами моих башмаков, что я сразу понял: сухой песок.

Итак, можно было не сомневаться, что меня угораздило забрести в один из тех бесчисленных, прорытых в древности ходов, которые с какой-то неведомой целью тянулись во все концы гетто и нередко выводили к самой реке. Впрочем, что уж тут удивительного: добрая половина Праги с незапамятных времен покоилась на подземном лабиринте, исподволь внушая своим обитателям мысли о тайном, запретном, порочном - словом, всем том, что имело самые веские основания скрываться от дневного света.