Может показаться, что я праздную труса, в самом деле, почему бы мне не послать все к черту - все: богатство, честь, репутацию и прочие дорогие сердцу обывателя ценности! - и открыто не признать свою любовь к доктору Савиоли, если уж я так сильно его люблю, но... но... - и тут дама почти закричала, а слова ее многократным эхом разнеслись по сумрачным галереям собора,-я не могу!.. Мое дитя... мой любимый белокурый мальчик! Я не могу... не могу... не могу бросить мое дитя на произвол судьбы! Это выше моих сил! Или вы думаете, мой муж позволит мне увезти его с собой?! Вот... вот... возьмите, мастер Пернат, - не помня себя от отчаяния, дама ткнула мне в руки свою сумочку, доверху наполненную жемчужными ожерельями, золотом и драгоценными камнями, - и швырните в лицо этому чудовищу... я знаю, он жадный... пусть все забирает, все-все, что у меня есть, только моего ребенка пусть оставит в покое... Не правда ли, он будет молчать?.. Ну скажите же хоть что-нибудь, ради Христа, только одно слово - пообещайте, что вы мне поможете!

После долгих и безуспешных попыток привести в чувство находящуюся на грани истерики женщину мне наконец удалось успокоить ее настолько, что она позволила усадить себя на скамью. Стараясь закрепить успех и направить ее мысли в другое, более оптимистичное русло, я говорил и говорил - все, что приходило мне в голову. Шальные мысли проносились в сознании с такой быстротой, что я сам едва понимал те путаные, бессвязные речи, которые срывались с моих губ... Какие-то фантастические идеи, едва успев родиться, тут же лопались как мыльные пузыри.

Инстинктивно пытаясь найти хоть какую-то точку опоры, я бессознательно остановил свой взгляд на раскрашенной скульптуре монаха, стоявшей в полумраке стенной ниши.

Продолжая нести свой бессмысленный вздор, я не сводил глаз со статуи, которая мало-помалу стала обретать какую-то призрачную жизнь, - в суровых чертах аскетического монашеского лика уже угадывалось крайне изможденное юношеское лицо со впалыми щеками, на которых пышным цветом пылал зловещий румянец чахотки, а ряса превращалась в тонкое, донельзя изношенное летнее пальто с поднятым воротником...

Еще не успев как следует осмыслить происшедшую метаморфозу, я пригляделся внимательнее: в нише вновь стоял монах... И в каждом моем нерве болезненно отдавался тревожный набат лихорадочно колотившегося пульса...

Бедная, надломленная горем женщина, склонив голову ко мне на руку, тихонько плакала. Кризис явно миновал, моя собеседница постепенно приходила в себя...

И понял я, что чудесная сила, обретенная мной во время чтения письма, перешла к его анонимному автору, но «жертва» моя была немедленно восполнена сторицей - все мое существо, казалось, лучилось животворной энергией; никогда раньше не знал я столь великой радости, как сейчас, при виде этой несчастной, которая у меня на глазах возвращалась к жизни...

- Мне бы все же хотелось объяснить, почему я обратилась за помощью именно к вам, мастер Пернат, - еле слышно прошептала дама после долгого молчания. - Помните те несколько слов, которые вы мне когда-то, много-много лет назад, сказали и... и которые все эти долгие годы я бережно хранила в памяти?..

Кровь застыла у меня жилах... «Когда-то, много-много лет назад»?.. Что-то во мне оборвалось, и я полетел в разверзнувшуюся под ногами бездну...

- Вы тогда прощались со мной... уже не помню, что вас заставило покинуть отчий дом, ведь я была еще совсем дитя... и вы вдруг произнесли так тихо, проникновенно и... и печально, что у меня даже слезы навернулись на глаза: «Дай бог, чтобы этого ни когда не случилось, но... но, если это все же когда-нибудь произойдет и вы окажетесь в безвыходном положении, вспомните обо мне... Кто знает, быть может, Господь даст мне силы и именно я окажусь тем единственным человеком, который сможет вам

помочь». Помните, я еще отвернулась и, не зная, как еще скрыть от вас мои детские слезы, поспешно и неловко обронила свой мяч в мраморный бассейн фонтана... О, если бы вы знали, как хотелось мне тогда подарить вам алое коралловое сердечко, которое на шелковой ленточке висело у меня на шее, но... но я постеснялась - боялась показаться смешной...

Ослепительная вспышка... Воспоминание!..

И вновь призрачные персты каталепсии подбираются к моему горлу. Мерцающий мираж, подобно печальному привету с забытой, давно утраченной родины, с пугающей очевидностью встает у меня пред глазами: маленькая девочка в белом платье играла в мяч под сенью огромных древних вязов дворцового парка... Ясно и отчетливо вижу я это... Ожог... ожог воспоминания, от которого темнеет в глазах...

Должно быть, я сильно побледнел, так как моя знакомая незнакомка вдруг заспешила, видимо неправильно истолковав эту внезапную бледность:

- Да-да, конечно, я понимаю, эти ваши тогдашние слова -всего лишь настроение, навеянное грустной атмосферой прощания, но как часто они мне вспоминались потом, в трудную минуту, когда одно только воспоминание о том, что есть на свете человек, готовый в любое мгновение прийти мне на помощь, озаряло мою душу таким несказанным светом, что пред ним отступали самые черные, самые безнадежные мысли... О, если бы вы знали, как я вам благодарна уже за одно это!..

Собрав все силы, я стиснул зубы, пытаясь загнать обратно вглубь ту нестерпимую боль, которая исступленным, душераздирающим воплем рвалась из моей груди. И когда мне это удалось, понял я, что и на сей раз рука Гиллеля спасла меня, милостиво задернув приоткрывшуюся было завесу моей памяти.

Однако в сознании моем отчетливо запечатлелось то, что выжгла в нем эта короткая и ослепительная вспышка прошлого: любовь, оказавшаяся для меня слишком сильной, в течение долгих лет подтачивала мне душу, и кромешная ночь безумия, в которую погрузился однажды изнемогший мой дух, поистине

явилась целительным бальзамом, пролившимся на душевные раны того безнадежно влюбленного юноши, которым, судя по всему, был когда-то я...

И вновь покой мертвенного забвения сошел в мою душу и осушил подступившие было слезы. Колокольный звон сурово и величественно плыл под сводами собора, возвещая о суетной бренности всего преходящего, и я уже мог открыть глаза и, не опасаясь выдать себя, встретиться взглядом с той, которая пришла в эту священную обитель искать у меня помощи...

Потом все повторилось в обратном порядке: глухо хлопнула дверца экипажа, и раздался цокот копыт, который становился все тише и тише, пока не замолк вдалеке...

По вечернему, отсвечивающему синими искорками снегу понуро брел я назад в Старый город. Фонари изумленно моргали мне вслед своими подслеповатыми буркалами, повсюду громоздились зеленые горы ждущих своих покупателей елок, в воздухе терпко и радостно пахло Рождеством и даже слышался таинственный шелест цветной канители и серебряной фольги, в которую уже, наверное, заворачивали грецкие орешки.

На Староместской площади, столпившись у столпа Девы Марии, стояли старухи нищенки, по самые брови замотанные в грубые серые платки, - в мерцающем свете свечей они молились, перебирая четки.

А перед мрачными вратами, ведущими в еврейское гетто, как по мановению волшебной палочки расцвел настоящий цветник - это рождественская ярмарка, вольно раскинувшись посреди заснеженной площади, пестрела великим множеством каких-то разнокалиберных, раскрашенных во все цвета радуги палаток, будок, лотков, балаганов, шатров и прилавков... Где-то в самом пекле этого весело и беспечно галдящего шутовского хаоса ярко блистала освещенная десятками коптящих факелов и обтянутая красной материей открытая сцена театра марионеток.