Полишинель, краса и гордость наследственного вертепа моего приятеля Звака, разодетый по случаю праздника в пышный,

пурпурно-фиолетовый наряд, браво гарцевал на сивой деревянной коняге по отчаянно грохотавшим дощатым подмосткам, в руке этот отъявленный бретер, пьянчуга, враль и дамский угодник, не пропускавший мимо себя ни одной юбки, сжимал длиннющий хлыст, к концу которого для пущей лихости был привязан череп. Счастливая детвора, нахлобучив на уши меховые шапки и тесно прижавшись друг к другу, сидела тесными рядами и разинув рот глазела на диковинное действо, зачарованно внимая чудесным стихам пражского поэта Оскара Винера, которые вдохновенно декламировал схоронившийся за сценой старый кукольник:

А первым шествовал паяц...

Плут как поэт был - кость да кожа,

и пестрым рубищем он тряс,

и глотку драл, и строил рожи...

Погруженный в свои невеселые думы, я шел не разбирая дороги, сворачивал в какие-то темные кривые переулки, пока один из них не вывел меня на площадь. Плотно, плечом к плечу, стояли хмуро молчавшие люди перед каким-то объявлением, смутно белевшим в вечерней мгле на стене дома.

Кто-то из только что подошедших прохожих зажег спичку, и я, устало прищурившись, успел разобрать несколько обрывочных строк:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ!

Вознаграждение 1000 гульденов!!!

Пожилой мужчина... одет в черный...

...приметы: полный... бритый... цвет волос: седой...

...полицейское управление... комната №...

Отрешенно и безучастно, подобно ожившему трупу, медленно брел я вдоль нестройного ряда мрачных, угрюмо глядевших исподлобья домов, в которых не светилось ни одно окно. На узком и

темном клочке неба, бесцеремонно затертом напирающими отовсюду крышами, сиротливо и трогательно мерцала горстка крошечных звезд.

Мысли мои были далеко, и умиротворенная душа в блаженной прострации следовала за ними - туда, назад, к заносчиво устремленным ввысь готическим шпилям собора, - и тут со стороны ярмарки донесся голос старого кукольника - поразительно отчетливый и звонкий, он так ясно и чисто звучал в морозном зимнем воздухе, что я на миг оторопел, не зная, что и думать, ибо мне вдруг почудилось, будто он шел из какой-то сокровенной глубины меня самого:

А где сердечко из коралла?..

То, что на ленточке шелковой

в лучах былой зари играло...

Стояла уже глубокая ночь, а я все еще не мог успокоиться - расхаживал из угла в угол, ломая себе голову: ну как, как мне «ей» помочь?.. Вновь и вновь на ум приходила мысль о Шемае Гиллеле, и я то гнал ее от себя, то в отчаянии бросался к дверям, собираясь бежать к нему за советом, но всякий раз, словно наткнувшись на невидимую стену, застывал на пороге и ничего не мог с собой поделать: личность архивариуса в моих глазах была овеяна таким духовным величием, что докучать этому человеку, столь бесконечно далекому от обыденных забот низменной жизни, интимными и весьма щекотливыми проблемами доверившейся мне дамы казалось чем-то святотатственным.

И снова принимался я мерить шагами свою каморку, и снова мою душу сжигали мучительные сомнения: действительно ли я пережил все то, что уже за такой ничтожный отрезок времени - ведь с той ночи у Шемаи Гиллеля прошло всего ничего! - успело тем не менее так скоропостижно поблекнуть на фоне ярких, брызжущих «правдой жизни» впечатлений истекшего дня.

В самом деле, уж не приснилось ли мне все это - и архивариус, и возженные им меноры, и более чем странные речи, которые он вел? Могу ли я - человек столь серьезно страдающий амнезией, в темную бездну которой безвозвратно кануло все его прошлое, - хоть на йоту полагаться на свидетельские показания своей памяти, особенно если других свидетелей нет?

Впрочем... мой взгляд упал на свечу Гиллеля, которая по-прежнему лежала на кресле. Слава богу, хоть одно вещественное доказательство того, что я действительно виделся с архивариусом!

Быть может, все же следовало, не тратя понапрасну время на мучительные размышления, спуститься к Гиллелю и, пав пред ним на колени, выложить как на духу то, что таким несказанным бременем гнетет мою душу?

Я уже протянул руку, чтобы отворить дверь, и... и вновь она бессильно повисла - слишком хорошо было известно мне, что

произойдет: Гиллель, милостиво снисходя к моим горестям, проведет рукой у меня пред глазами и... нет, нет, только не это! Я не хочу, не имею права вновь погружаться в блаженное забвение: мне доверяют, на меня надеются, и я обязан во что бы то ни стало помочь, даже если, на мой взгляд, «она» явно преувеличивает нависшую над нею опасность, воспринимая ее как настоящую катастрофу! Ох уж эти не в меру экзальтированные дамы - вечно делают из мухи слона!.. Некоторые мужчины, впрочем, не лучше...

Глубоко вздохнув, я призвал себя к хладнокровию: в конце концов, поговорить с Гиллелем не поздно и завтра, врываться же к нему сейчас, посреди ночи... нет, об этом и речи быть не может, иначе архивариус сочтет меня за совершенно невоспитанного человека либо... либо за сумасшедшего...

Хотел зажечь лампу и передумал: лунный свет, отраженный кровлями соседних домов, рассеянным мерцанием проникал в мою каморку, освещая ее гораздо больше, чем мне бы того хотелось, а с зажженной лампой ночь могла бы растянуться до бесконечности - при этой малодушной мысли, проникнутой какой-то унизительной безнадежностью, мне стало по-настоящему страшно: плохи мои дела, если я так боюсь ночи, пронеслось в сознании, и легкий озноб ужаса, пробежавший по спине, подтвердил, что эдак можно и до утра не дожить.

Пытаясь стряхнуть с себя мрачные мысли, я подошел к окну и обмер: подобно призрачному, парящему в воздухе погосту, простерлись, сколь хватал глаз, бесчисленные скаты крыш и фронтоны всевозможных архитектурных стилей и эпох, громоздились какие-то аляповатые надстройки и причудливые лепные украшения - склепами и надгробиями с истершимися от времени датами воздвиглось это облитое лунным сиянием жутковатое великолепие над скорбным царством тлена и смерти, этим убогим, отвратительно смердящим могильником, в котором кишащий человеческий муравейник прогрыз бесчисленные ходы и переходы, а потом, словно глумясь над собственным ничтожеством, гордо назвал «средой обитания».

Долго стоял я так, зачарованно взирая на этот фантастический воздушный некрополь, пока до меня наконец не дошло -

вот странно-то! - что давно уже слух мой настороженно ловит доносящийся из-за стены подозрительный шорох...

Прислушался: никаких сомнений, в студии кто-то ходит. Иногда поскрипывали половицы, однако по тому, как резко и быстро обрывался затаенный скрип, чувствовалось, сколь неуверенны и робки были эти воровато крадущиеся шаги.