фрейлин, камергеров, камер-юнкеров и иностранных послов было высшее смоленское дворянство. Блеск петербургской знати дополнялся помещичье-купеческой роскошью. Местные модницы красовались в дорогих платьях, привлекали к себе внимание причудливыми головными уборами: а-ля бельпуль — в форме парусника, левантским тюрбаном, «рогом изобилия», «пчелиным ульем». Как только не изощрялась женская фантазия, чтобы поразить, привести в восторг. Каждый из приглашенных старался попасть на глаза императрице, угодить, запомниться.

За сиянием канделябров, которые золотистыми гроздьями отражались в зеркальном паркете, возбужденные токайским и бургундским, музыкой, шелестом ассигнаций за ломберными столами, не сразу и заметили, как затанцевали на черных стеклах кровавые отблески, как начали исчезать куда-то лакеи. Но когда узнали о пожаре в доме княгини Соколинской, стоявшем рядом с дворцом, растерянно засуетились. Не отваживаясь покидать зал в присутствии императрицы, сидевшей спокойно, будто ничего и не случилось, в высоком кресле, с испугом посматривали на окна, за которыми бушевало пламя, лаяли разбуженные пожаром собаки, мелькали человеческие фигуры.

Наконец царица поднялась, холодно кивнула губернатору, с бледным лицом стоявшему рядом, и в сопровождении придворных пошла в свои покои. Перепуганные гости заторопились. Один за другим к парадному крыльцу подъезжали экипажи. Услужливые лакеи, одев в меховые шубы своих господ, провожали их в кареты, освещенные, как днем, гигантским огнем, который извивался, стреляя головешками, над островерхой крышей княжеского дома.

Дворовые и мещане, растянувшись цепочкой до Днепра, черпали из прорубей студеную воду, передавали полные ведра из рук в руки. Но пламя, залитое в одном месте, вырывалось, вспыхивало в другом, съедало все, что могло гореть, отталкивало адским жаром людей, пытавшихся погасить пожар. Несколько горящих досок обрушилось и на крышу дворца, в котором остановилась царица. Их в тот же миг стащили железными крюками, забросали снегом, а крышу полили водой. Сразу же образовывалась корочка льда.

К утру от имения княгини Соколинской остались закопченные кирпичные стены да кучи обугленных бревен от надворных строений, над которыми кое-где все еще извивались волнистые полосы дыма.

О пожаре говорили всякое: будто загорелась сажа в дымоходе, горничная ненароком зажгла свечой шелковую ширму в опочивальне. Грешили и на старого, подслеповатого истопника. А тем временем полиция задерживала каждого подозрительного и бросала в холодную. В ней уже собралось десятка два голодранцев разного возраста. Поползли слухи, что княгиню подожгли умышленно. Кто-то якобы из тех бездомных, нищих, калик перехожих, которых накануне разыскали по всем смоленским углам и принудительно вывели за город, дабы не накликали монарший гнев своим нищенским видом. Лишенные человеческого сочувствия и даже той убогой милостыни, что только и поддерживала их существование, они умирали от голода, замерзали в холодных, наспех вырытых землянках.

Перешептывались, будто бы поджигатель подкрадывался ночью к царскому дворцу, но дворец со всех сторон тщательно охранялся вооруженными стражами. Потому этот поджигатель со зла и выпустил «красного петуха» на хоромы княгини. Возможно, надеялся тот человек, что огонь перекинется на соседнее здание, окна которого светились в темноте золотыми квадратами...

Из Смоленска выезжали в девять утра. Екатерина пригласила Фицгерберта и графа Чернышова в свою карету, и Сегюр остался вдвоем с молчаливым графом Ангальтом, суровый вид которого не настраивал на приятную беседу. Поудобнее расположившись на мягком диване просторного экипажа, Луи-Филипп снова углубился в размышления. Ему не давали покоя последние письма отца, написанные с недомолвками, но он научился читать их и между строк. Во Франции назревали события, угрожавшие и самой монархии. Тревожился от этих вестей, потому что переворот мог затронуть и его старинный графский род. Возможно, и не так остро воспринимал бы парижские смуты, если бы не был в России. А здесь до сих пор еще многих дворян приводила в ужас грозная тень казненного в Москве Донского казака Пугачева, не на шутку переполошившего империю двенадцать лет назад. Сегюр знал, что царица даже речку, на которой произошло первое волнение казаков, велела переименовать, чтобы не осталось и упоминания. Словно бы ничего и не было. «А как же тогда скрыть поджоги, возмущенные толпы, увиденные им возле Зимнего, бунты на фабриках?» — вел безмолвный диалог с Екатериной.

И вдруг неожиданная мысль пронзила мозг посланника: «А не появился ли в Париже именно тот, пугачевский дух непокорности? Его вроде бы погасили в России, придушили силой, а он, как огонь в доме Соколинской, вырвался в другом месте, аж во Франции». И что более всего удивляло Сегюра — близорукость и беспечность придворных чиновников, которые своими неразумными поступками, заискиванием перед двором разжигали гнев и ненависть черни. Даже его отец с возмущением писал, что новый управитель финансов Карл-Александр Калонн из кожи лезет вон, чтобы удовлетворить все требования и капризы членов королевской семьи в деньгах. Сегюр-старший приводил в одном из писем ходивший в Париже ответ главного финансиста Марии-Антуанетты на ее требование для себя роскошных драгоценностей: «Если желание вашего величества выполнимо, то оно уже выполнено, если же оно невыполнимо, то его постараются выполнить». Калонн не жалел денег для пышных балов и развлечений — они часто устраивались при дворе, для строительства охотничьих потешных замков, оплачивал огромные долги родных братьев короля — Людовика Прованского и Карла д’Артуа. А тем временем в большинстве провинций Франции чернь... Граф с опаской покосился на своего мрачного спутника — не проник ли он в его потаенные мысли? Но генерал-адъютант сидел с закрытыми глазами, дремал или, быть может, думал о своем благородном кадетском корпусе, в котором воспитывались будущие офицеры русской армии.

У окошка кареты появился всадник. Сегюр присмотрелся внимательнее. На вороном дончаке скакал одетый в короткую меховую бекешу... архиепископ. Его плечистая фигура с кавалерийской выправкой четко вырисовывалась на фоне утреннего неба. Этот необычный всадник сопровождал царский кортеж до самого Киева, преодолевая в седле по тридцать пять верст за день. Несмотря на возраст, морозы, нередко превышавшие двадцать градусов, он был бодрым на вид, никогда не жаловался на усталость.

Великая, загадочная Россия продолжала удивлять французского посланника.

VII

В том году зима в Киеве выдалась суровая. Уже в начале декабря Днепр был скован льдом, и Петро, кутаясь от холода в старенькую одежку (едва на харчи хватало из получаемых монастырем подаяний), почти каждый день переходил на левый берег рубить лозняк для корзин. Плел их в холодной послушнической келье, лелея надежду отпроситься весной на Тарасовские, что у Остра, или Пуховские озера, принадлежавшие монастырю и почти весь год снабжавшие его преподобных отцов свежей рыбой.

Работа отвлекала от мрачных мыслей. Терпкий запах молодой оттаивавшей лозы напоминал те времена, когда они вдвоем с Андреем странствовали по берегам степных рек, познавали разные сельские