— Кто это? — спросил Бондаренко у плотников, возившихся возле бревен и стаскивавших их на землю.

— Надзиратель войта[63], — ответил раскрасневшийся на морозе мужчина, Анисим, который длинным железным ломом поддерживал весь штабель. — Упаси боже, увидит, что кто-нибудь разогнул спину, — бешеным псом набрасывается. Дрожит, — сердито сплюнул, — что мы не вымостим дорогу через Днепр для царицы. А про харчи для людей, сукин сын, и слушать не хочет. Постным капустняком да пшенной кашей вторую неделю кормят, ироды. И плату уже который месяц зажиливают...

Бревна обтесывали с четырех сторон. Для Петра не в новинку было махать топором. За двадцать три года не одно топорище отшлифовал ладонями, но на этот раз прочное, как кость, дубовое дерево с большим трудом поддавалось. Из-под топора даже искры сыпались. Сначала ледяной ветер, гнавший белесые волны поземки вдоль русла реки, пронизывал до костей. Но после второго бревна Петро вынужден был снять старенький кобеняк. Лицо покрылось по́том, мышцы начали наливаться тяжелой усталостью, удары ослабели.

— Остановись, сынок, передохни, а то и ноги вытянешь, ежели так будешь усердствовать, — услышал знакомый басок.

Медленно, потому что в пояснице словно колья были забиты, Бондаренко выпрямился. Рядом стоял Анисим.

— Умаялся? — сказал он сочувственно. — Удивляться нечему — дуб не сосна, одной силой не возьмешь, он сам любого свалит. — Анисим взял из рук Петра топор. — Послушай старого плотника, может, и пригодится когда-нибудь в жизни: не зажимай крепко топорище в ладонях, держи лишь, чтобы не выскользнуло. Пусть обух сам загоняет топор в дерево — он железный. И туловище разгибай почаще — меньше поясницу натрудишь. — Анисим подошел к бревну, прицелился, потом ударил, и в сторону отлетела сизоватая дубовая щепка, потом ударил раз и еще раз — и щепка за щепкой посыпались на снег. Петро смотрел, как работает неуклюжий на вид богатырь, и удивлялся его необычайной ловкости. Казалось, что топор сам поднимается и опускается на колоду, а он только подправляет его широкими ладонями, будто играет с топорищем.

Бондаренко почувствовал, что ему значительно интереснее с этими людьми, чем с монастырской братией. Он с грустью и даже с отвращением подумал, что придется возвращаться в сырую, как могила, келью, смиренно выслушивать нудные поучения преподобных отцов, и едва ли не в первый раз за время пребывания в Лавре со всей остротой понял пустоту и никчемность своей теперешней жизни. Сомнения, колебания рассеивались как ночной туман в утреннюю пору. Теперь он уже знал, что ответит Ивану Сошенко...

Свежеотесанные дубовые бруски переносили на лед, толстым панцирем сковавший Днепр, и плотно подгоняли один к другому. Вдоль всего моста устанавливались перила, к которым прибивали пышные сосновые ветки. Создавалось впечатление, что сосны растут из-подо льда. Иногда к переправе приезжал войт. Молча смотрел с пароконного экипажа, как брусок к бруску прирастает, тянется через речку мост, и, не сказав ни слова, возвращался в город. Плотники, кутая в тряпье обмороженные пальцы, лица, сердито, разочарованно, с тоской смотрели ему вслед красными от недосыпания и резкого ветра глазами.

— Царице дорогу, а себе гроб тешем, — ворчал Анисим, со злостью загоняя обухом граненый гвоздь в дубовый брус. Он тоже заметно осунулся: могучая фигура увяла, плечи обвисли, исхудалое лицо, густо посеребренное жесткой щетиной, почернело на лютом холоде.

Работу прекращали в сумерки. Брели в заметенные снегом временные бараки под кручей, чтобы на рассвете снова взяться за топоры, пилы, долота, молотки, взвалить на свои плечи тяжелые колоды.

Первой по дубовому настилу через Днепр на Броварскую дорогу прогромыхала четырехместная карета Киевского митрополита Самуила Миславского. Сам он был болен и отправил в собственном экипаже в Козелец архимандрита Дорофея, засвидетельствовав этим свою преданность императрице. Обиженный секуляризацией[64] вотчинных земель, митрополит надеялся на царские милости, которые возместили бы потери монастырей. Грех было бы не воспользоваться таким случаем. Поэтому Дорофей, поднося Екатерине хлеб-соль, должен был произнести такую речь, которая не только растрогала бы честолюбивое сердце императрицы, но и заставила расщедриться ее. Архимандрит превзошел самого себя и получил из рук повелительницы пятьсот рублей. На личные нужды.

В тот же день, двадцать девятого января, пообедав в Броварах, Екатерина пересела с громоздкого возка в двухместную парадную карету, сверкавшую на солнце черным лаком и золотом, и царский кортеж с эскортом лейб-кирасиров генерала Энгельгардта, который с многими офицерами, шталмейстером, унтер-шталмейстером и камер-пажами сопровождал императрицу, двинулся к Днепру. Киевский губернатор генерал-поручик Ширков велел вывезти на левобережье, днепровские склоны, улочки и переулки Печерска ремесленные цехи со значками, собрать как можно больше мещан, торговцев, кучеров, дворовых, черни, чтобы создавали перед глазами царицы «верноподданную» толпу. Были здесь и лаврские каменщики, плотники, еще державшиеся на ногах.

Воспользовавшись суетой в монастыре, Петро вышел за ворота и, увидев знакомых мастеровых, протиснулся к Ивану Сошенко.

— Молодчина, что бежал, — шепнул Иван, обрадовавшись появлению товарища. Хоть здесь не будешь ладаном дышать. — Он наклонился ближе: — Может, не вернемся больше?

Но в этот миг воздух сотрясли десятки орудийных выстрелов. Толпа всколыхнулась, кто-то испуганно вскрикнул, с деревьев и куполов церкви Спаса на Берестове с карканьем поднялась воронья стая. Покружив вверху, напуганные вороны черным облаком потянулись через Днепр на левый берег. А там уже — били литавры, голосили трубы. Вдоль моста двумя шпалерами выстроились матросы и офицеры. Их зеленые мундиры сливались с хвоей сосновых веток. Выделялись только ярко-красные воротники да белые офицерские эполеты.

Маленькая, словно игрушечная, карета следом за десятком богато одетых всадников въехала на дубовый помост. С крепости снова ударили, громыхнули пушки. Мушкетеры Днепровского пехотного полка плотнее сомкнули шеренги, сдерживая людскую толпу.

— Увидел царицу? — наклонился к Петру мрачный Анисим, стоявший рядом. — Фу, да и только! А мы бревнами пупы надрывали, как для чего-то путного.

На него зашикали, начали испуганно оглядываться.

— А что я такого сказал? — недовольно гудел плотник, вертя во все стороны головой. — Разве это неправда? Ползали по льду как каторжные. Грицко Передерий пальцы на ногах отморозил, отгниют к лешему! Куда тогда парню деваться? Ироды! — бросил напоследок.

Сошенко, слушая Анисима, молча пожал руку Петру. Наверное, ему понравился этот человек.

Возле Наводницкой пристани к царскому кортежу присоединился войт со всем магистратом — товарищами золотой хоругви. Дробь барабанов растворялась в стуке сотен конских копыт о мерзлую землю. Мимо озябших людей, которые уже второй час топтались на двадцатиградусном морозе, скакали