Не верил он им…

И пусть себе. Нет, в ином дело… А в чем? Как узнать?

Анна, поддавшись настроению, велела заложить выезд. Одевалась долго, придирчиво перебирая наряды. Хороша… как есть хороша… пусть и шепчутся, что снулая она, словно рыбина. Кругом лжецы, кругом завистники, ну да Анне все равно.

Куда ехать?

А не знает она! Куда-нибудь, лишь бы быстро, прочь от дома, от терзаний, от всего, что душит ее. И кучер свистнул, щелкнул кнутом, срывая коней с места. С гиканьем, с криками полетели они по улице, пугая нищих и воронье… пять лет прошло, а все-то в Москве по-прежнему. И пусть Петр признает, что российский закостенелый уклад ломать надобно, да только не спешит с этим. Прежде-то матушка ему мешала, но уж год как не стало грозной медведихи, царицы-матушки Натальи Кирилловны. И некому боле удерживать Петра. Шепчутся бояре, что вовсе разорит он, беспечный, Россию, раздаст все немчуре…

Воевать вот вздумал, да не с Крымом, как его сестрица, которую многие все чаще вспоминали, но на Азов войско двинул… не сидится ему в Москве, к морю его тянет.

Слышала Анна про этот поход, что тяжек он был безмерно, неудачен, что многие люди сгинули зазря. И вновь зашептались в народе. Дескать, знак это свыше: Господь карает безбожника, старые заветы отринувшего. И надо бунтовать, требовать, чтоб отрекся антихрист от престола и отдал его сестре своей. При ней-то иначе все было, правильно!

Он же словно и не слышал этого ропота, с упрямством своим, которое было сродни безумию, вновь готовился ударить по Азову. Но, битый, Петр мыслил иначе. И развернул в Воронеже небывалое строительство. День и ночь стучали топоры, строились галеры. Стягивалось войско, зализывало раны, вот пройдет зима — и вновь двинется Петр Азов воевать. Удачно ли?

Анна не думала об этом.

Скучно ей. Тяжко.

И стучит Анна кучеру, машет, чтоб ехал быстрей.

Пушки, корабли, крепости… не женского это ума дело…

На площади кони замедлили шаг, и к карете Анны потянулись купцы, те, что поплоше, но с товарами. Трясли отрезами тканей, отпихивая один одного, совали в окошко, умоляя пощупать, оценить, глядели на Анну, часто моргая, крестясь и божась, что товар их — наилучший…

Когда и как в карете объявилась старушонка, Анна не заметила. Должно быть, эта женщина, сухонькая, обряженная в черные лохмотья, однако — при всем том — чистая, просто взяла и возникла в экипаже. Анна отвернулась от окошка и увидела ее. А старушка прижала тонкий пальчик к губам и прошептала:

— Не кричи! Не желаю я тебе зла, девка.

У нее было гладенькое личико, детское, блестящее, точно маслом намазанное, с пухлыми щечками и вздернутым носиком, под которым пробивались черные волоски. И только морщины вокруг глаз — серых, ясных — выдавали возраст да еще, пожалуй, сами глаза.

— Ты кто? — Анна быстро справилась со страхом, не закричала, призывая на помощь. Незваная гостья пробудила в ней любопытство.

— Человек божий, — усмехнувшись, ответила старушка. — По миру хожу, на людей гляжу… тебя вот увидела, думаю, дай подойду поближе, нагляжусь на красоту этакую.

Подбородок у нее кругленький, и бровки аккуратные, прорисованные. А нижняя губа оттопыривается и влажно поблескивает — оттого, что старушка часто-часто по ней языком проводит.

— Томно тебе? — спросила старушка и, протянув цепкую ручонку, ухватилась за платье Анны, помяла ткань в пальцах и выпустила. — Все-то ты имеешь, да ничего не желаешь, верно?

Анна кивнула.

— Тело в бархатах ходит, ест с золота, с серебра, досыта, а душа — голодна… накорми душу, красавица, а то хуже будет, — в этих словах Анне почудилась угроза. Но нет, приветливо улыбается гостья.

— Как?

Анна и накормила бы, все бы сделала, лишь бы покой обрести.

— А хочешь, я тебе погадаю? — Из черных юбок старуха достала колоду карт, не таких, которыми Анна изредка баловалась. — Или не на картах? На кофею умею… или вот над водой… или поворожить?

Сжалось сердце: запретной была ворожба. И ворожей, ежели случалось их найти, судили судом скорым, а смерть их и вовсе лютой была.

— Боишься? — блеснули в полутьме старушечьи злые глаза. — А и бойся, так оно вернее. Страх людей останавливает! Только не потребую я с тебя души и платы тоже. Найдется местечко в доме твоем — рада буду, а нет, то и дальше пойду…

— А я?

— А что — ты? Думаешь, ты одна душой маешься, голос ее слышишь — да расслышать не можешь?

Анна отвернулась к окошку.

Держать ворожею при себе? А ну как донесет кто? У Анны много врагов, и рады они будут, если она себя запятнает. Сразу вспомнят старые сплетни и новых насочиняют… Отправить ее прочь? А с душою — что? И правда ведь, неспокойна она.

— Не бойся, красавица, — сказала старушка, убирая карты. — Никто ничего не поймет, ежели ты сама рот закрытым держать станешь. Скажи, что с богомолья я, что многие места святые видела и тебе о них рассказываю, а также о чудесах, именем Господним совершенных.

Она перекрестилась и поклонилась, сделавшись похожей на всех богомольных старух сразу.

— Что поддалась ты уговорам царя, решила ближе узнать истинную веру… тогда-то никто не посмеет потревожить тебя, да и меня.

— А ты и вправду…

Анна слышала, что ворожеи души не имеют, что отдают они ее дьяволу за дар предвидеть грядущее и что на шее у них метка особая — родинка рогатая. А потому к Святому Кресту подойти и коснуться его не смеют колдуньи. Даже не к православному. Старушка же рассмеялась и вытащила из-под воротника крестик.

— Из самой Святой Земли, — объяснила она и поцеловала распятие. — Все в этом мире — от Господа и по воле его. Не пожелай он, чтобы я ворожила, разве ж наделил бы меня этим даром? А остальное — людские выдумки. Сама ведь знаешь, как люди горазды придумывать.

Анна знала. И больше не нашла, что возразить, только еще раз заглянула в глаза старухи, сделавшиеся вдруг темными, глубокими, словно колодцы.

— Не спеши, красавица. Всему свое время.

Старушка в доме прижилась.

Она была тиха, любезна и почтительна, но при всем том как-то умудрялась быть везде и сразу. То она со служанками беседует, и дуры эти, рассевшись по лавкам, слушают ее, рты разинув, как птенцы глупые. А она и рада, сочиняет сказки о чудесах земель дальних. Может, конечно, и не сочиняет. О себе старушка рассказывала мало, нехотя, только оговаривалась, что, мол, хватило в ее жизни дорог и бродить бы ей до самой смерти, если б не доброта Анны.