— Сделай все. Мы уедем с Сереженькой. Мы его усыновим, дадим ему твою фамилию и отчество. Он будет твой сын.

— Почему?!

Искренне так сказал, обидчиво.

— Почему ты мне ничего не сказала заранее? Не предупредила? Как я могу за такое время что сделать?

— Можешь. Сейчас поезжай.

— А… Я не в курсе, что для этого нужно?

— У меня есть справка о рождении ребенка и справка о смерти Машеньки. Если нужно согласие Сергея, то ты должен обойтись без этого. Ты понял?

— Как?

— У нас же был конфликт. Он ребенка мне сунул, но сказал, что отомстит и ничего не сделает для нас. Потому что я его припугнула при всех, что знаю про его шашни и ему не видать Хандии как своих ушей.

— Правильно поступила. Одобряю.

О, Валерий струсил и начал сдавать позиции. Этим надо было пользоваться. Тамара Геннадиевна поддала жару.

— Сергей пообещал нас растоптать. Так что сделай что нужно без него. Подними все связи.

— О-о-о. Нашелся. Пихмей!

(Это слово Валерий вынес из контактов с руководством страны пребывания, для представителей которого само выражение «пигмей» было ругательством. Племя пигмеев являлось позором нации, его скрывали, посылали в джунгли войска — хотя в дальнейшем оказалось, что для возрождающегося молодого государства были очень полезны те средства, которые именно на изучение этого малого во всех смыслах народа иностранцы давали, и большая часть этих долларов оседала на счетах руководства.)

Валерий Иванович даже прошелся шажок-другой по комнате, сам себя как бы подначивая.

Тамара Геннадиевна изучила его натуру как опытный дрессировщик.

Иногда это был вялый, инертный кот, которому было лень встать с дивана, иногда изощренный, могучий удав.

Иногда — как сейчас — полинявший петух.

— Вот увидишь, Валерий, он не пикнет насчет ребенка. Вопроса не поднимет никогда.

Кивнул. Он привык, что за свои слова жена («супруга» на военно-дипломатическом языке) отвечает головой.

Никаких лишних обещаний, но уж если что сказала — так оно и будет.

— А пока что вызови водителя, и пусть привезет порошкового молока «Нестле» из кремлевской аптеки. Я собиралась купить, если у Маши не придет молоко (попыталась не заплакать). Срочно.

Лила слезы, стоя с ребенком на руках, и глядела на Валерия огромными глазами.

Он вдруг даже вспотел и вышел вон, тяжело переводя дух. Маши нет, вот в чем дело. Маши нет.

Он шел и ругался матом, и выражение лица было как у маленького обиженного ребенка.

Бабка сделала ровно так, как советовала эта рогатая жаба Мишулис, вскипятила воду, налила с осторожностью в бутылочку и тут же сунула под холодную струю. Бамц! Раздался вопль и грохот осколков стекла о раковину. Тряся ошпаренной рукой, Элеонора отскочила.

Ерануи, вытаращившись, смотрела на все эти дела.

Пришла Лена, завопила:

— Ну кто же так!

— Ты лежишь!!! И лежи!!!

Пять минут они друг друга обвиняли.

Теперь уже воду охлаждали в трех тарелках. Все делала Ерануи. Охладили. Слили в новую бутылочку. Слава те! Элеонора сбегала «на посошок» в туалет, облачилась и молодцевато (новые сапожки, брючки, красота) выскочила из этого дурдома на свежий воздух. Уф.

У дома никого не было. Ни в песочнице, ни на скамейке.

Повертела головой.

Обежала дом.

Обежала все вокруг.

С легкой, как пена, головой, с онемевшим ртом, трясущимися руками бегала и бегала. Бестолково спрашивала прохожих.

Стало темнеть. О, как быстро стало темнеть.

Вошла в дом. Поднялась на двенадцатый этаж, стала звонить по квартирам.

Ей отвечали, что никакой Полины врача-психиатра не знают. Одна старушка спросила:

— Кому вызвали?

— Нет, — плохо владея ртом, отвечала несчастная, — просто она нужна.

— Вы откуда?

— Я из два…дванадцатой кварти-аа…

И стала заваливаться, заваливаться, далеко вниз, в тартарары, в беспамятство, в спасительный инсульт.

И никто и никогда не узнал от нее, куда делся маленький Гришенька.

И следствие не дало никаких результатов.

Только всплыла коляска, в которой горделивая уборщица магазина «Дом тканей» Света возила своего сына по улице Косыгина. Коляска, импортная, французская, совершенно не по Сеньке шапка, была ею куплена у какой-то трясущейся алкашки рядом с детской консультацией на Пятой Советской. Портрет, обрисованный заплаканной Светой, был типический:

— Ну, морда синяя… Зубов нет…Лет тридцать, а может, пятьдесят…Рот грязный. А, на голове шапка-ушанка. Нос такой… синий. Усатая. Голос? Голос ну пропитой такой. На ногах не помню… Пальто какое-то обдергайка…Руки? Черные вроде бы. Здоровенные, как лопаты. А, на ногах у ней были треники, во. И сапоги резиновые…Цвет? Грязные.

— Так мужчина или женщина? — допытывался следователь по особо важным делам.

— Как мужчина? Коляску продавала! — бестолково отвечала Света.

Ребенок у Светы, Максим, был огромный, белый, как пшеничный хлеб, в возрасте четырех месяцев. Гигант какой-то. Его предъявили Киркорянам.

Муж Светы, рабочий магазина заказов, невысокий мужчина, вообще ничего не знал ни о чем, поскольку только вышел из «белочки» (из белой горячки) и, соответственно, из больницы имени Соловьева. Буквально накануне.

— Он у меня пианист, — деликатно объясняла следователю Света.

— Как пианист?

— Ну, пьет он.

Киркорян как-то всей этой историей был недоволен.

Жена его вела себя как безумная, рыдала безостановочно, кричала.

Ерануи не плакала, ничего не говорила.

Не поднимала глаз. Сыну-начальнику словечком не обмолвилась о своих мыслях.

Уехала в свой Дилижан.

Ерануи знала, что мальчик не армянин. Скорее с грузинской примесью.

Кроме того, от невестки не пахло родильной кровью.

Ерануи была врачом-микропедиатром.

А власти по всей стране подняли и проверили всех психиатров Полин, четверым из них на всякий случай не дали разрешения на выезд в Израиль.

И долго еще по окрестностям ходила легенда о женщине, которая сошла с ума, потеряла ребеночка, а мать ее ходила потом, искала психиатра и, не найдя, умерла.

В день отъезда за границу Сергей принципиально и как-то злобно, на глазах у Алины, выставил вперед два чемодана и сказал: