С этим чувством боролся и я – с чувством полной абсурдности. Я ощущал, что не могу отказаться от надежды на мир даже после того, как стал родителем, и все же рациональная часть моего мозга, та часть мозга, которая умела читать графики, настаивала на том, что наше будущее невыносимо мрачно.

Я сказал Андресу, что в самой тревожной глубине моей жизни действует парадокс.

Родительский опыт осветил наступающую тьму, приблизил ее к краю моей собственной жизни, и в то же время я все же безошибочно чувствовал проблески надежды на лучшее.

Я отдавал себе отчет в том, что это, возможно, психологический защитный механизм, отрицание неизбежного, но это не делало осознание менее мощным. На самом деле я задавался вопросом, не действовал ли здесь какой-то глубинный эгоизм, какой-то скрытый механизм человеческого заблуждения, когда сам факт рождения ребенка в мире на грани тьмы был тем, что заставило меня надеяться. И поэтому, возможно, мое собственное возросшее чувство оптимизма в отношении будущего рождалось за счет моего сына. Теперь он должен был жить в этом будущем.

Затем Андрес рассказал об идее, которую он почерпнул у вьетнамского монаха и общественного деятеля Тит Нат Хана[88]. Существуют три круга заботы, расширяющиеся концентрически, как рябь на поверхности воды от упавшего камня. В центре находится маленький круг «я», вокруг него – круг семьи и друзей, а последний, более широкий, – круг мира. Люди, посвящающие себя глубокой заботе о мире, говорил он, например активисты, часто испытывают гнев и выгорают от постоянных сражений. В таком случае нужно вернуться в меньший круг семьи и друзей, вложить туда свою энергию. Это привнесет больше созидательной энергии в то, чем занимается человек, в его взаимодействие с более широким кругом мира.

В один милосердно мягкий полдень в конце недели мы все разбрелись по горам и долинам – каждый по своей тропинке, один на один со своей палаткой и рюкзаком. В этом и был весь смысл того, зачем мы собрались. Мы все должны были оказаться в дикой природе, чтобы отыскать место, где не будет ни людей, ни признаков их нахождения поблизости. Там нужно разбить лагерь на целых двадцать четыре часа. Не должно быть никаких отвлекающих факторов: ни книг, ни телефонов, ни разговоров, ни чего-то другого, что могло бы встать между нами и тем, с чем мы столкнемся. Сам я спустился в долину и шел вдоль реки минут тридцать-сорок, пока не нашел на берегу небольшой пригорок, достаточно плоский и широкий, чтобы на нем уместилась моя палатка. Самые смелые отправились вверх по каменистым тропам и склонам к вершинам гор, к берегам озер и скалистым нагромождениям, но я искал комфорта и штурманской уверенности в наличии воды, руководствуясь принципом, что вы знаете, где вы есть, если находитесь рядом с рекой, а не в ней.

Я поставил свою палатку, как только нашел место. Не стал откладывать это до отбоя, опасаясь, что в холоде и темноте спускающейся горной ночи потерплю неудачу в отсутствие компетентного австралийского соседа. Устроившись, я собрал несколько камней и очертил вокруг себя круг примерно десяти метров в диаметре. В нем я должен был находиться в течение следующих двадцати четырех часов и ничего не делать. Смысл ритуала под названием «природное соло» был навеян практикой, общей для очень многих культур на протяжении многих веков, когда человек на некоторое время выходил один в пустынную местность в поисках озарения, мудрости или мира.

Существовал, например, Поиск видения, индейский обряд посвящения, при котором молодые люди на пороге зрелости посылались своими старшими соплеменниками для общения с духами места – так они искали с помощью видения древнюю мудрость. Андрес рассказывал об исландской традиции «залезать под шкуру», когда человек уходит в дикую природу, чтобы «немного подумать обо всем», захватив с собой шкуру животного в качестве укрытия. (Кто-нибудь спросит: «Куда делся тот-то из общины, его давно не видели?» И люди отвечали: «А, он? Он залез под шкуру».) Не имея в своем времени и культуре подобных ритуалов, мы были уникальны.

По мнению Андреса, одиночество в дикой природе не просто средство достижения более глубокой связи с окружающим миром и с самим собой, но практика, которая, если она будет широко принята, изменит отношение нашей цивилизации к природе.

«Мы живем сейчас очень прозаично, – сказал он мне однажды. – После Научной революции, после Декарта и Ньютона мы рассматриваем мир как машину, которой мы управляем и манипулируем, которую мы меняем, передвигая механизмы и рычаги».

По его мнению, это была наша проблема как цивилизации, ее корень. И именно этому посвящалось соло. Как мы можем заботиться о чем-то, если мы этого не знаем? Если мы не будем, как он выразился, состоять в личных отношениях с этим?

Отметив круг, я сел на траву и сразу же задумался о том, как проведу следующие двадцать четыре часа. Передо мной был склон горы, поросший травой и отвесно спускающийся к реке. Этот вид, без сомнения, был очень красив, но вряд ли ему удалось бы удерживать мое внимание достаточно долго. В действиях я был крайне ограничен. Я, конечно, понимал, что отсутствие необходимости что-либо делать было важным аспектом соло-практики, что и было ее смыслом. Однако теперь, когда я не просто размышлял над ситуацией, а находился в ней, бездействие казалось мне в корне нереалистичным. Теоретически я большой поклонник ничегонеделания. Я абсолютно точно выберу его как вариант в ситуации, когда надо делать практически все. Но мой метод ничего не делать, размышлял я, лежа на мягкой траве, почти всегда включал в себя какую-то активность. Пусть она была бессмысленной или энергетически незатратной, но она была: просматривать ленты социальных сетей на телефоне, пить кофе, читать книгу или журнал, прогуливаться. Теперь все это было невозможно. У меня был с собой телефон, но с утра понедельника, как только мы выехали из Инвернесса, не было сотовой связи. Поэтому использовать телефон можно было теперь только как будильник, который должен был предупредить меня в полдень следующего дня о том, что соло закончилось. Я даже удалил приложение «Нью-Йоркер» на случай, если поддамся искушению запустить его и перечитать старые номера журнала, погружаясь не в природу, а в перипетии какого-нибудь длинного репортажа.

Единственное возможное занятие лежало передо мной. Это была половина пакета орехово-ягодной смеси Marks & Spencer, который я в последнюю минуту решил прихватить с собой. Хоть никаких правил или