Голый Вячеслав закончил процедуру сдачи своих вещей. Он будто случайно коснулся руки Терентьева, ещё стоявшего в очереди на сдачу. Замшевый мешочек с часами молниеносно перекочевал из одной руки в другую. И всё-таки эсэсовец заметил, хотя движения были точны и быстры! Коршуном кинулся фашист на пленника, вырвал мешочек из рук и выхватил часы. Он не сразу поверил глазам…

– Гольд ур![59] А! – завопил он в дикой радости, но тут же осёкся, воровато оглянулся на толстого эсэсовца, оседлавшего стул. Не пришлось бы делиться! Часы перекочевали в карман надзирателю-эсэсовцу тем же воровато быстрым жестом, каким некогда отправилась в другой офицерский карман срезанная «курица»… Спрятав часы, надзиратель напутствовал Вячеслава носком сапога пониже спины. Это энергичное напутствие с большой точностью адресовало пленника в баню. Через минуту сюда же влетел и Терентьев. Увы, в Дахау обычный манёвр потерпел фиаско.

В холодном помещении бани подождали остальных этапников, и когда все снова собрались вместе, началась «санобработка». Старыми тупыми машинками выстригали все признаки волос везде, где они имеют неосторожность произрастать на человеческом теле. Затем становились в очередь к «маляру».

«Маляр» мазал тяжёлым квачом «санобработанные» места тела, окуная квач в какой-то страшно вонючий, едкий раствор, от которого «в зобу дыханье спирало». Надзиратель, видевший, как Вячеслав пытался сохранить часы, подмигнул «маляру», и тот приказал Вячеславу снова стать в строй на дезинфекцию.

– Хватит, начальник, уж ошпарил до костей, – было пробормотал Вячеслав, но «маляр» столь основательно ещё раз прошёлся квачом по обожённым местам, что пленный закорчился от нестерпимой боли. Так Вячеслав сразу угодил в «несчастливцы» Дахау. Чертовски жаль было и часов.

Погнали под душ. Вода ледяная, почти нулевой температуры, словно нарочно остуженная. Выдали по куску глины вместо мыла, и баня закончилась.

Повели в другой конец того же барака, где в углу была свалена груда полосатого белья – серого, в мелкую фиолетовую полоску. В соседней куче валялись брюки и куртки, тоже сероватые, с широкими трёхсантиметровыми полосами. Весь этот гарнитур полосатой одежды бросали пленнику на ходу. Стоявший на выдаче сам подбирал одежду по росту. На голову надели такие же полосатые мюцце[60], похожие на поварские колпаки. Обуть дали деревянные долблёные колодки, о которых Вячеслав до тех пор только читал в сказке про серебряные коньки. У колодок носы чуть загибались кверху. К ноге эта обувь ничем не крепилась и при каждом шаге звонко хлопала.

Дальнейшее движение нового этапа стало столь звучным, что напоминало игру на ксилофоне. Под ногами – асфальт, камень, бетон. Ксилофон замер на плацу перед баней.

Восседавший на стуле эсэсовский начальник встал. Переводчик, тоже в мышиной эсэсовской форме, встал рядом со своим шефом. Он переводил слова шефа только на русский язык. Предполагалось, что в этапе много русских, но их оказалось всего трое. Шеф обратился к немой шеренге полосатых курток:

– Вы находитесь в концентрационном лагере Дахау. Каждый из вас – преступник против германского рейха. Вы перестали быть военнопленными. Теперь вы – германские государственные политические преступники. Запомните: все вы находитесь здесь пожизненно, навсегда. Ещё запомните: здесь, в Дахау, нет здоровых и больных, есть только живые и мёртвые. Кто споткнётся – тот не встанет. Кто хочет продлить существование, не должен выделяться. Незаметные живут, заметные погибают!

Группа застучала колодками по центральной линии лагеря – Эсэсштрассе. Справа и слева от этой эсэсовской аллеи, обсаженной худосочными деревцами, тянулись бараки заключённых, выходящие на аллею торцевыми фасадами. Всё, что смутно хранилось в памяти из фильма «Болотные солдаты», из строк Лиона Фейхтвангера и Иоганнеса Бехера, теперь воочию предстало глазам русских пленников.

Этап ввели в один из средних бараков справа. У порога узников встретило существо, внешне похожее на человека и одетое в цивильную одежду в отличие от этапников. Лицом это был обыкновенный самец гориллы, которого природа несколько обделила растительностью на теле, компенсировав этот ущерб чернотою шевелюры. На его широкой груди красовался винкель, то есть треугольный нагрудный знак заключённого. В отличие от политических винкелей с красным полем, у него поле было зелёным, что свидетельствовало о принадлежности гориллоида к преступному миру и давало ему тем самым непосредственное преимущество перед «красными». Это был блокэльтестер карантинного барака Дахау, так сказать, обер-дневальный, или, по-здешнему, капо. Настоящее имя его осталось неизвестным узникам, а представился он им под кличкой дядя Володя.

Выродок, садист и убийца, он верой и правдой служил эсэсовцам и процветал в лагере Дахау, как шампиньон на навозе. Впоследствии узнали, что он русский белогвардеец, палач и истязатель ещё со времён гражданской войны на юге России. Стаж и профессия дяди Володи так пленили эсэсовское начальство Дахау, что оно предало забвению смертный приговор негодяю за «мокрое дело» и пристроило его на работу по специальности. Зачем же зря погибать таланту!

В карантинном блоке Дахау всё было привычно пленникам по их предыдущему опыту в гитлеровских лагерях: те же трёхъярусные нары-вагонки, те же эрзац-матрасы из кручёных бумажных верёвочек, слегка подбитые слежавшейся стружкой, как в Мосбурге, те же тощие старые одеяла из эрзац-байки, тот же запах карболки и лизола. Это шлафциммер[61] карантина. Перед спальней – маленькая передняя комната, служившая столовой, со шкафчиками для мисок и ложек (они хранились под номерами заключённых). В этой передней комнате стояли два стола и деревянные скамьи. Входить в столовую и спальню разрешалось только босиком, колодки надлежало оставлять в коридорчике, причём устанавливались они в линейку, в самом строгом ранжирном порядке.

Вновь прибывшим дядя Володя выдал винкели с номерами и тряпицы-нашивки, заставив тут же накрепко пришить винкель на левую сторону груди, одну тряпицу с номером на правую сторону груди и вторую тряпицу на правое колено. У русских заключённых на спине куртки красной масляной краской написали букву R. Вячеславу достался винкель под номером 62525. Свой старый «пленный номер» он сдал в лагерном складе вместе с вещами. Новые винкели имели, разумеется, поля красного цвета.

И началась жизнь в Дахау, где главным законом для заключённого считалось правило «не высовываться». Утром выстраивали на аппель, считали заключённых, орали команды, изредка зачитывали какие-нибудь грозные приказы о наказаниях. С утра выдавался и дневной рацион хлеба, отвратительного по качеству, двести граммов. Бурду, именуемую кофе, разливали в миски – другой посуды не полагалось. Затем происходил процесс самого тщательного мытья ложки и миски от следов каффе, и посуда убиралась в индивидуальный шкафчик. Горе тому, на чьей ложке осталась бы зримая глазу песчинка или соринка! Его избивали до обморока барачные капо. После кофе капо выпроваживал всех на улицу. Входить в течение дня в штубе[62] категорически воспрещалось. Надлежало мокнуть, мёрзнуть или принимать в крошечном предзоннике карантинного блока «солнечные ванны» в арестантской куртке. Как на грех, после приезда узников в Дахау установилась холодная, сырая погода, приходилось целый день торчать под моросящим дождём на холодном ветру.