На десятый день пути пересекли в ночной темноте какую-то асфальтированную дорогу, обсаженную аллеями деревьев, и очутились на широком ровном поле, открытом со всех сторон. Двинулись через это опасное пространство с величайшей осторожностью.

Тишина. Огромный горизонт, как в русской степи. И вдруг…

Отчётливый запах бензина, масла… Силуэт самолёта. Аэродром!

Перехватило дыхание. Вот она, крылатая свобода! Пробираются вперёд, к самолёту, чуть не на цыпочках, сгибаясь до земли. Где же охрана? Есть ли ещё машины? Да, есть! Вот на краю поля угадывается лесок, а правее, на фоне звёздного горизонта, рисуются ещё силуэты аэропланов. Но там слышатся и тихие голоса.

Кто-то идёт. Видимо, патруль. Он медленно удаляется. И вот четвёрка партизан уже у самолёта. Старый знакомый по воздушным встречам – транспортный Ю-52. Тяжёлая грузовая трёхмоторная машина. Почему она в стороне от других? Заправлена или нет? Может, она в ремонте и потому стоит вдалеке от взлётной дорожки? На всех трёх моторах брезентовые чехлы, стянутые ремнями. На хвосте струбцины.

О, как бешено стучат сердца! В группе три лётчика! Но никто не знает управления этим Ю-52. С чем его едят?

Вячеслав обходит машину со всех сторон, заглядывает под капоты моторов. На обтекателях моторов заметны тёмные зализы от масла – значит, самолёт недавно ещё летал…

– По-моему, машина пригодна. Надо кабину осмотреть.

Правдивцева подсадили на плечи. Он с трудом достал до двери в самолёт. Машина чертовски высока! Дверь прочно заперта. Правдивцеву протягивают нож. Поднажав, он нечаянно царапнул по металлу. Сразу же в стороне раздался окрик:

– Вер да?[55]

Соскользнув с плеч Кириллова и Терентьева, Правдивцев припал к земле. Тяжёлые шаги приближались. На фоне неба чётко обрисовались два силуэта с винтовками. Они прямо шагали к машине. Беглецы нырнули под крыло и пластунами скрылись в сторону леска. Здесь затаились в тени деревьев, и здесь-то захватил их рассвет. Лежали целый день, наблюдая за аэродромом. Ни одна машина не прилетала и не уходила, но охраны на поле было много. Ходили патрули, техники-электрики проверяли прожектора, сменялись часовые у будки. По-видимому, охрана и технический состав жили в приземистом бетонном строении на аэродроме, и перспективы захвата машины стали представляться наблюдателям всё менее реальными.

– Боюсь, что дело дрянь! – высказался Терентьев. – Ну успеем мы, допустим, забраться в кабину. Нашли бы аккумулятор, подключили бы свет, осмотрелись. Хоть десяток-то минут нужно, чтобы разобраться, что к чему? Запуска никто не знает, схему включения. И не известно, заправлен или нет, годен или стоит на ремонте. Всё зачехлено, всё на струбцинах. Сколько нужно, чтобы расчехлить? Тоже десяток минут, ну пяток, не меньше. Включили зажигание, начали прогревать моторы, один за другим. За минуту-полминуты не прогреешь. А не прогреешь – обрежешь моторы на взлёте. Оружия нет. От охраны отбиться нечем, пока моторы прогреваются. Тихонько подкрасться к охране нельзя: ровное поле. С ножом не подберёшься к ним на поле-то. А чуть шум – всех на ноги поднимем.

Правдивцев мрачно смотрел на оратора, на силуэт самолёта, на фигурки патрулей. Как трём первоклассным лётчикам уйти от аэродрома, от «крылатой свободы», от броска через все фронты прямо к своим? Рассудок не хочет мириться с таким отступлением! Но неумолимая логика Терентьева разбивала все иллюзии, все надежды. Ему самому нелегко давалось это благоразумие, но шансов на успех попытка не имела, это становилось ясно всем.

– Ну, ребята, – резюмировал Терентьев, – мне и самому трудно сдать в архив такой шанс, но ведь шанса-то нет, это ж видимость одна! Чтобы удрать на самолёте, нужно быть в аэродромной хотя бы обслуге, чтобы заранее присмотреться, хоть немного знать самолёт, изучить его, а то ведь не сообразишь, за какие ручки хвататься. И чтобы прогреть заведомо заправленную машину раньше, чем начнётся тревога. И то – взлетать нужно ближе к пограничной полосе. А здесь – сердце страны. Машина тихоходная, безоружная, тяжёлая, большая. Лететь в любую сторону тысячи километров – значит на таком самолёте лететь часы и часы. А по радио вся Германия будет оповещена с аэродрома через две минуты. Через пять минут нас сшибут – сожгут в воздухе истребители.

– Да, тяжело уходить лётчику от аэродрома, – подтвердил Вячеслав, – но… не последний он на нашем пути. Меня Василий убедил – здесь шанса нет. Остаёмся безлошадниками, как были. Кто за то, чтобы идти своей дорогой, в Чехословакию?

– Добавляю, – присовокупил Василий, – идти своей дорогой, присматриваясь ко всем аэродромам, расположенным поближе к фронту. На них всегда оживлённее, порядку меньше, путаницы больше. С этой оговоркой я – за!

Остальные согласились молча.

Однажды друзья целую ночь шли на подъём и под утро, сильно уставшие, очутились на высоком плоскогорье, поросшем вековыми мохнатыми соснами. Вставало солнце. Стволы сосен сделались медно-красными, литыми из бронзы. Курчавые кроны неподвижными клубами тёмно-зелёного дыма плыли в алых небесах. Откуда-то снизу звучали детские и женские голоса, весело и беззаботно тявкал щенок. Верно, детишки играли с собачонкой.

И вдруг по всей округе поплыли тугие, упругие звуки металла, радостно торжественные, будто сами сосны загудели бронзовым звоном… Это колокол в долине сзывал к утренней мессе.

А когда друзья подошли к самому краю плоскогорья и глянули вниз, сердца их дрогнули от зрелища, открывшегося взгляду.

Пейзаж Клёбера развернулся перед ними, написанный красками весны на алом полотнище утренней зари. Среди лесистых гор прятался маленький чистый посёлок с белыми домами, красной черепицей крыш и высокой кирхой, где раскачивался колокол. На заднем плане – чистые и неприступные снега Альп, глубоко в долине – озимые поля, отливающие такой нежной зеленью, будто это и не посевы вовсе, а просто сам прозрачно-зеленоватый воздух сгустился над полями.

И вдруг сзади – слабый шорох. Несколько горных козочек выскочили, застыли на миг над обрывом, изящные, хрупкие, красивые, как сказка. Потом – прыжок, лёгкий хруст веток, топот крошечных копытцев – видения исчезли.

Четыре суровых партизана сидели как заворожённые. И на их лицах, озарённых розовым светом, ходили улыбки, добрые и усталые. Целый день просидели на краю плоскогорья и любовались видом. Вечером двинулись дальше, шли очень долго и вдруг, как-то совершенно неожиданно, вышли на реку Инн.

Было половодье. Большая быстрая река кое-где сильно разлилась. Кустарники и прибрежные деревца затопило. Никаких средств переправы не было. Опять иссякли запасы пищи. Их пополнили в помещичьем хозяйстве, но «пиров» уж больше не устраивали.

Пополнив запасы на пять суток, дошли берегом Инна до крутого поворота реки. В подковообразной петле реки раскинулся большой, очень живописный посёлок. Но вид его привёл путников в уныние. Обойти такой посёлок можно было только издали, горами. Обход оказался на редкость тяжёлым. Двигались в темноте по горам. Попадались места, где сильно пахло козьим помётом и отчётливо слышалось блеяние диких козлов где-то среди скал.