А потом прибавил:

– Хоть он и с ружьём в обнимку спит, и в мундире ходит, этот старый немец, он всё же дома у себя сидит, в тылу. Он мирный человек, а не фашистский вояка. Посему партизанская группа дарует мир дому сему!

Кончался март. Ночи были ещё холодноваты, дни – почти летние. Река Инн вернулась в берега, но вода в ней оставалась коричневой и мутной – полая вода с предгорий. Извивы и петли реки делали весьма прихотливой черту государственной границы между Германией и Австрией, но реку это, по-видимому, нисколько не тревожило. Путники ничего не выяснили насчёт каких-либо осложнений, создаваемых капризной рекой для пограничной администрации, но для самих путников эти капризы были весьма мучительны. То и дело приходилось отдаляться от берега, далеко обходить сёла, речные дуги, береговые сторожки, устья речек.

Наконец на рассвете 29 марта, остановившись на днёвку, заменявшую партизанской группе ночлег, увидели с небольшой высотки огромную водную гладь впереди. В эту синюю гладь врезалась коричневая полоса Инна. Дунай достигнут! Теперь до Чехословакии остаётся не более сорока километров. А там, за Влтавой, среди друзей, идти станет много легче, можно будет одеться, вооружиться, вступить в регулярную партизанскую часть, и… вернуться к своим, к Илам, «лавочкиным», Якам…

Весь день лежали, глядя на огромный Дунай, на смутные очертания городка Пассау, раздумывали: переплывать Инн или Дунай? На чём? Вплавь – явно не под силу ни та, ни другая река. Нужны подручные средства, лодка или хотя бы простое бревно. Решили осмотреться на берегу, а для этого пройти к устью. Там, у воды, будет виднее.

Вечером, в сумерках, спустились к Инну. Вдоль берега шла мощённая плитами дорожка к маленькой деревне. Эту деревеньку осторожно обошли, заглянув в крайний сарайчик чьей-то усадьбы. Нашли стальную косу, спички и бутерброд.

Дальше двигались осторожно, то проваливаясь по пояс в канавы и речушки, то обходя их по мелким мосточкам или вброд. И вот, прямо у ног – тихая, величавая, тёмная ширь Дуная, отражающая звёзды. Самое устье! Справа катятся волны Инна, а слева – те самые, дунайские, о которых российские баянисты нажаривают прославленные вальсы…

Но ни лодки, ни плотика, ни даже бревна. Как быть?

Решили идти назад к деревне, поискать там тщательнее: ведь не может же в целой деревне не быть лодки?

Назад пошли смелее, дорогу считали уже разведанной и безопасной, никаких подозрительных примет по пути сюда ведь не было. Вот опять те самые кусты, через которые только что продирались к устью. На открытое место вышли из кустов трое, Правдивцев чуть приотстал сзади…

– Хальт![56]

Дула автоматов, каски, солдатские униформы.

Под шестью дулами все трое, застигнутые врасплох, стали как вкопанные. Один Правдивцев, замерший в кустах, не попался на глаза солдатам и скрылся.

Беглецов осветили фонарём, не опуская дул.

– Кто вы?

Кириллов, как можно спокойнее:

– Мы? А мы военнопленные. Работали на поле у бауэра и идём себе назад, домой.

Вячеслав с Терентьевым молчали. Пусть Кириллов сам защищает сымпровизированную версию, мы «никс ферштейн»[57]. Больше всего тревожила мысль о парабеллуме. Вспомнили, что пистолет остался у Правдивцева.

Троих повели. Шагали по той же самой мощённой камнем дорожке, которая неожиданно привела назад в неволю. Видимо, когда путники пробирались к устью, воинский секрет, здесь расположенный, спал, а при более шумном возвращении через кусты группа разбудила солдат. Провал!

Терентьев на ходу выкинул кружку со смальцем: на ней был герб или вензель помещичьей семьи. Больше ничего опасного у беглецов не оказалось. В маленькой казарме их поверхностно обыскали. Не пришлось даже пускать в ход сложных приёмов по сохранению терентьевских часов. Солдаты не нащупали плоского пакетика с часами.

Заспанный фельдфебель, криво нахлобучив фуражку и придерживая расстёгнутые штаны, допросил пойманных. Дальше врать уже не имело смысла, и Кириллов коротко сказал, что тройка больных, обожжённых военнопленных сбежала от лагерных жестокостей, чтобы пробраться домой. Солдаты и фельдфебель выслушали этот ответ с выражением какой-то свирепой жалости. Они не тронули пленных, никого не избили, но и не накормили. До утра их заперли в угольном бункере, снабжённом солидными решётками. Под окошком бункера поставили часового. Он дал сквозь решётку покурить узникам, но в разговоры не вступал.

Утром пришла машина. Повезли на вокзал в Пассау. Здесь передали пленников другим солдатам, конвойным. Эти посадили беглецов в отдельное купе пассажирского вагона и беспрерывно держали их под нацеленными автоматами. Их, видимо, крепко проинструктировали. Под автоматом водили и в уборную. Как впоследствии говорил Кириллов, отправление естественных потребностей под зрачком автоматного дула обогатило его жизненный опыт, но мало содействовало пищеварению.

Начальник конвоя, молчаливый унтер-офицер, не позволял пленникам разговаривать в купе, но не мешал смотреть в окно. На какой-то станции монахиня в чёрном одеянии принесла пленным котелок супа. Унтер был на станции, и солдат-автоматчик позволил взять суп. Потом этот солдат вёл себя так, будто свершил величайший акт гуманизма и стал благодетелем всего страдающего человечества. Он перед самим собою гордился, насколько благородно и милосердно поступил. Он же на другой станции позволил налить пленным по кружке кофе и при этом даже в зеркало взглянул: не видно ли уже нимба вокруг чела, и не превратилась ли его физиономия в лик святого? Впрочем, усердно целя в пленных из автомата, он никаких иных действий против них не совершал. Вообще, и эти конвойные солдаты, а также их унтер-офицер не были жестокими к пленникам.

Второго апреля, в свой день рождения, Вячеслав и оба его друга, Терентьев и Кириллов, прибыли в Мюнхен. Свою двадцать первую годовщину Вячеслав отмечал вместе с друзьями в одной и той же камере мюнхенской криминальной тюрьмы. Полоса активной борьбы пока что кончилась, но «тройка чёрных» твёрдо решила не сдаваться до конца.

Каменная клетка три на четыре метра. Подвешенные к стене койки днём автоматически убираются на цепях, как подъёмные мосты средневековых замков. Арестанту не возбраняется разгонять ходьбой по камере свои невесёлые мысли. Ретироваться с койки надлежит после утренней сирены, иначе тебя прижмёт к стене вместе с койкой. Потом завтрак. Точнее, пытка запахом пищи. Тюремные порции были здесь таковы, что только раздражали аппетит, терзали нервы, вызывали обильную слюну и нимало не утоляли безумного голода, обострённого именно запахом доброкачественной еды – мисочки лапши, кусочка хлеба, чуть смазанного маргарином. На уме каждого пленника было одно: проклятие извергам, выдумавшим гнуснейшую и бесчеловечнейшую из всех медленных пыток – пытку голодом!