12 февраля. Мне кажется, что тот день всегда будет для меня вчерашним днем. Я не только не забываю этого страшного удара, но чувствую его еще больше с каждым днем. Я не могу никого видеть, не выхожу из своей комнаты; при встрече у меня бьется сердце и я вся дрожу…

Прочла «Марию Стюарт» в оригинале. Эта страстная трагедия как нельзя более соответствует моему теперешнему настроению. Когда читаю монологи Марии Стюарт, кажется, что они написаны не пером, а кровью – так все ярко, страстно, живо… У Гёте – совсем другой язык. Шиллер производит на меня большее впечатление, нежели он, и не потому ли, что Гёте я часто не понимаю, тогда как Шиллер говорит прямо сердцу.

Гёте был бог и в своем божественном спокойствии, казалось, забывал иногда о существовании людей; Шиллер был тоже бог, но в то же время и человек: высоко стоя над толпою, он знал и понимал все глубины человеческого сердца и сам жил его жизнью, его радостями и страданиями. Первому роду гения человечество удивляется и больше боится, чем любит; второму большинство не удивляется, вовсе не боится, но любит такого гения, как Шиллер, всем сердцем.

Мне кажется, что у нас, русских, Пушкина можно сравнить с Гёте, Шиллера – с Лермонтовым, но только отчасти, потому что Лермонтов слишком мало написал. Из всех русских писателей я Пушкина люблю более всех, и перечитываю его бесчисленное множество раз.

13 февраля. Мне необходимо забыться… и потихоньку, вместе с m-lle Marie, я поехала за город на фабрику К. Огромные здания из красного кирпича, кругом угрюмые кучки рабочих – все это мне вдруг напомнило что-то старое, давно забытое. Вспомнилась наша собственная фабрика, только в меньших размерах, куда иногда я ходила с отцом… В праздник здесь работы не было, и мы только вошли на минуту посмотреть в новом корпусе паровую машину-гигант, приводящую в движение всю фабрику. С почтительным удивлением смотря на колоссальные винты, массивные колеса и составные части какой-либо машины, невольно чувствуешь свое ничтожество перед такою силою и еще яснее сознаешь, что тут господин – мужчина, а мы – какие-то беспомощные, слабые создания…

Фабрика К. отчасти представляет симпатичное явление последнего времени, когда дошли до сознания, что нужно не эксплуатировать труд рабочих, а разумно пользоваться им, создавая при этом такую обстановку, в которой труд не был бы борьбой за существование, а нормальным условием жизни. Отрадно было видеть городок труда, устроенный по правилам гигиены и порядка, где трудящийся люд кроме денежной платы получает и квартиру, и увеселения, и возможность учить своих детей. Недалеко то время, когда подобных фабрик будет еще более, и на них перестанут смотреть как на источник заразы всякого рода, а наоборот – они станут маленькими центрами просвещения и народного образования. Тогда фабрики будут иметь двойное значение: кроме промышленности они будут развивать народ, образовывать его…

18 февраля. В эти дни я так легко возбуждаюсь, что у меня начинаются головные боли, и я решила, наконец, больше не думать об этом. Вчера, собрав все мое самообладание, размыслив хорошенько о случившемся, невольно подумала, что я – ничтожное, жалкое существо – смею придавать слишком много значения своим маленьким личным неприятностям, и что мстить мне за себя в этом случае не приходится: «Мне отмщение и Аз воздам», – сказал Тот, Который все и всем прощал. Я очень верю этим словам: они часто сбываются в жизни там, куда не доходит правосудие, и в тех даже ничтожных делах, которые совершаются в семьях…

Теперь мне необходимо овладеть собой, побороть мучения и, хоть для виду, – покориться; между тем, это почти невозможно: мой непокорный характер менее всего покорен мне самой. О, тысячу раз правы те, кто говорит, что победа над самим собой – труднейшая из побед. Человек может властвовать над всеми, но над собой часто совсем не в состоянии. И как трудно прощать другим!

26 февраля. Приятное впечатление осталось у меня после посещения на фабрике К. приюта яслей, куда матери относят детей своих на время работы…

Две большие светлые комнаты; одна вся уставлена белыми колыбельками с грудными детьми, которых укачивают няни; другая, побольше – для маленьких, которых матерям нельзя оставить дома одних. В ней встретила нас целая ватага крошечных фигурок, одетых в красные платьица и белые передники, все босиком – они кругом сидели на полу и играли вместе. Это было так мило и непривычно для глаз, так трогательно было видеть детские личики, их смех, улыбки и милую болтовню! Чем-то хорошим, нежностью и тишиною веяло отсюда. Когда мы вышли из яслей на двор и пошли осматривать новую фабрику, – под оглушительный стук машин, – мне не верилось, что я всего-то какой-нибудь час была в этом тихом приюте.

Но что мне более всего нравится на фабрике – это ее атмосфера, полная смысла и деятельности: чувствуется, что здесь люди живут, а не прозябают, что они заняты делом, и работа их живая, а не мертвая… На меня это произвело большое впечатление.

1 марта. Великий пост. Я не люблю изменять раз установленных привычек по отношению к церкви. У меня их немного, но я держусь их крепко. Воспитанная в семье, где еще сохранились отчасти прежние старые требования относительно говения и поста, – я сохраняю их и нарушение буду считать грехом. По-моему, и то, и другое необходимо исполнять. Не говоря о требованиях церкви, к которой принадлежим мы, говение полезно современным людям как средство раз в год опомниться от нашей суеты: приготовляясь к исповеди, мы обращаемся к нашей душе, совести, вспоминаем, раздумываем, что мы сделали, и хотя нам, конечно, трудно исправиться, – все же мы возвращаемся из церкви с сознанием своих грехов, и как бы обновленные их прощением. Так, по крайней мере, исповедь действует на меня. Ах, как бы посмеялись над этими строчками все мои знакомые молодые люди! Таков уж нынешний век… В сущности, мне следовало бы быть настоящей атеисткой, судя по моей семье: отец никогда не был особенно верующим, совершенно равнодушно относясь к церкви; мать – вследствие своей очень самолюбивой натуры, тоже равнодушна к религии и ее обрядам, насмехается над священниками, а по праздникам читает французское Евангелие; нас же, детей, воспитывала в духе религиозном, сама не подавая никакого примера. Что, казалось бы, могло выйти из такого воспитания? Но у нас в семье еще живы две бабушки, две старинные русские купчихи, которые свято соблюдают наши дедовские обычаи по отношению к церкви; обе имели на меня большое влияние, поэтому из меня и вышла