— Ты итак готовишь ужин, — замечаю я.

— Я бы приготовила ужин получше.

— Я люблю все, что ты готовишь, — говорю я, пытаясь выхватить ложку из ее рук, чтобы попробовать соус.

Вместо этого она шлепает меня по костяшкам.

— Нет! Он еще не готов.

Я обхватываю ее за талию и снова обнимаю, крепко сжимая ее и пытаясь поднять с земли.

— Smettila! (итал. Прекрати!) — огрызается она. — Прекрати, пока ты не сломала себе спину. Или сломаешь мою!

Я довольствуюсь тем, что целую ее в щеку.

— Я скучала по тебе. Повар у Грифонов готовит самую дерьмовую еду.

— У них нет хорошего повара, при таких-то деньгах? — удивленно спрашивает она.

— Там только здоровая пища. Я ненавижу ее.

Грета вздрагивает, как будто я сказала, что они подают живых крыс.

— Нет ничего полезнее оливкового масла и красного вина. Питайся как итальянец, и проживешь вечность. Вредно быть слишком худым.

Мне удается подавить смешок. Не думаю, что Грета когда-либо была в пределах пятидесяти фунтов от худобы, да и я, честно говоря, никогда не была палкой. Так что мы знаем об этом не по собственному опыту. Но вид у нее несчастный.

— Где папа? — спрашиваю я.

— Он наверху, в комнате твоей мамы.

Она имела в виду музыкальную комнату. Моя мама обучалась классической игре на пианино до того, как встретила папу. Ее рояль до сих пор стоит в самой солнечной комнате на верхнем этаже, вместе со всеми ее сборниками сочинений и нотами.

Я поднимаюсь по двум лестничным пролетам, чтобы найти папу. Лестница узкая и скрипучая, деревянные ступеньки едва достаточно широкие, чтобы Данте мог подняться, не задевая плечами стены по обе стороны.

Папа сидит за маминым пианино и смотрит на клавиши. Он настраивает и ремонтирует пианино каждый год, хотя мама была единственной, кто играл на нем.

Я ясно помню, как она сидела именно на этом месте. Меня поражало, как быстро ее руки летали по клавишам, учитывая, что она была маленького роста, а ее руки были едва ли больше моих.

У меня не так много других воспоминаний о ней. Я завидую, что мои братья знали ее намного дольше меня. Мне было всего шесть лет, когда она умерла.

Она думала, что это грипп. Она затаилась в своей спальне, не желая передавать его остальным. Когда мой отец понял, насколько она больна, было уже слишком поздно. Она умерла от менингита, проболев всего два дня.

Мой отец чувствовал себя ужасно виноватым. И до сих пор чувствует.

В нашем мире все знают, что могут потерять члена семьи в результате насилия. Галло потеряли больше, чем выпало на нашу долю. Однако невозможно предугадать тихого убийцу, болезнь, поразившую такую молодую и в остальном здоровую женщину.

Папа был опустошен. Он сильно любил маму.

Когда-то он увидел ее выступление в театре «Ривьера». Он несколько недель посылал ей цветы, духи и драгоценности, прежде чем она согласилась поужинать с ним. Он был на двенадцать лет старше ее и уже успел прославиться.

Он ухаживал за ней еще два года, прежде чем она согласилась выйти за него замуж.

Я не знаю, что она думала о его работе или о его семье. Но знаю, что она, по крайней мере, обожала своих детей. Она всегда говорила о своих трех красивых мальчиках и обо мне, своем последнем маленьком сюрпризе.

У Данте ее сосредоточенность. У Неро — ее талант. У Себастьяна — ее доброта. Я не знаю, что у меня от нее — наверное, глаза.

Я немного умею играть на пианино. Но не так, как она.

Я вижу широкие плечи папы, сгорбленные над клавишами. Он дотрагивается до средней Си пальцем почти слишком толстым, чтобы удержаться в пределах клавиши. У папы массивная голова, расположенная почти прямо на плечах. Темные вьющиеся волосы с эпатажными белыми прядями. Его брови такие же густые, как мой большой палец. Они по-прежнему черные, как и усы. Но борода у него седая.

— Иди поиграй со мной, Аида, — говорит он, не оборачиваясь.

Подкрасться к нему невозможно. И не только в нашем доме, где скрипят ступеньки.

Я сажусь рядом с ним на скамейку. Он отодвигается, чтобы освободить мне место.

— Сыграй мамину мелодию, — говорит он.

Я перебираю пальцами по клавишам. Каждый раз мне кажется, что я ее забуду. Я не могу сказать, как она начинается, или вообще напевать ее правильно. Но тело помнит гораздо больше, чем мозг.

Она играла эту песню снова и снова. Она не была самой сложной или даже самой красивой. Просто та, что засела у нее в голове.

Gnossienne No. 1 Эрика Сати. Странное и призрачное произведение.

Она начинается ритмично, загадочно. Как вопрос. Затем кажется, что она отвечает гневно, драматично. Затем она повторяется, хотя и не совсем так.

Здесь нет ни временных знаков, ни деления на такты. Вы можете играть так, как вам нравится. Мама иногда играла ее быстрее или медленнее, жестче или мягче, в зависимости от настроения. После второго раза она переходит в своего рода мост — самый меланхоличный момент из всех. Затем снова возвращается к началу.

— Что это значит? — спросила я ее, когда была маленькой. — Что такое Gnossienne?

— Никто не знает, — ответила она. — Это Сати придумал.

Я играю ее для папы.

Он закрывает глаза, и я знаю, что он представляет себе ее руки на клавишах, двигающиеся гораздо чувствительнее, чем мои.

Я вижу, как ее стройная фигура раскачивается в такт музыке, ее серые глаза закрыты. Я чувствую запах свежей сирени, которую она держала в вазе у окна.

Когда открываю глаза, в комнате гораздо темнее, чем она была тогда. Дубы с тех пор стали толще и выше, заслоняя окно. Нет больше ни вазы, ни свежих цветов.

В дверях стоит Неро — высокий, стройный, черные волосы падают на глаза, лицо красивое и жестокое, как у ангела-мстителя.

— Ты должен сыграть, — говорю я ему. — Ты лучше меня.

Он быстро качает головой и спускается по лестнице. Я удивляюсь, что он вообще сюда поднялся. Он не любит вспоминать. Или проявлять эмоции. И вообще памятные даты.

Папа смотрит на кольцо на моей левой руке. Оно отягощает мою руку и мешает играть.

— Они хорошо к тебе относятся, Аида? — спрашивает он.

Я колеблюсь, думая о том, как Каллум украл мою одежду прошлой ночью, как он набросился на меня в машине и сорвал с меня платье. Какой вкус был у его рта. Как мое тело реагировало на него.

— Ты же знаешь, папа, что я могу сама о себе позаботиться, — говорю я наконец.

Он кивает.

— Знаю.

— Вчера вечером Таймон Зейджак приходил на сбор средств Каллума, — говорю я ему.