Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На улице было ветрено, и ни души, а тренажерный зал оказался закрыт – на двери замок, и опущены гофрированные железные шторы. Ну, конечно. У алжирца Али, бритого смуглого качка, хозяина зала, должно быть, тоже Рождество!..
Он послонялся по улицам, надеясь как-то внушить себе, что печалиться не из-за чего. Рождество, провались все пропадом, – это просто день в году, и ничего больше. В конце концов, у русских свое Рождество, и Новый год впереди, и можно даже придумать что-нибудь невозможное, но сию секунду утешительное, например, что он плюнет на все их с Маней ссоры и прилетит на Новый год в Москву.
Внушить не получилось.
Париж как будто вымер, и только елки качали холодными тяжелыми лапами на ветру, и ему казалось, что в городе никого нет, только он один и множество елок – зачем одному столько?!
Он продрог, устал, наступил в лужу, вспомнил прошлогоднюю Старую Ригу и мокрые Манины носки, и ему стало так жалко себя, что он чуть не заплакал. Впрочем, если бы и заплакал, никто бы не заметил!..
Некому замечать.
Он нашел какое-то кафе, единственное открытое в квартале. Там было шумно и неуютно, и синтетическая елка в углу как будто изнемогала от множества навешанных на нее гирлянд. Он просидел в нем очень долго, поначалу пил скверный кофе, а потом перешел на виски, не менее скверный, и в конце концов все это стало так похоже на читанного в отрочестве Хемингуэя, что он засмеялся громким тоскливым ишачьим смехом, и какие-то парни в расхристанных куртках оглянулись на него от игровых автоматов.
В сумерках он притащился домой, очень несчастный и очень замерзший.
Консьержки не оказалось на месте – должно быть, она ставила в духовку шоколадное рождественское печенье или прилаживала на лысую голову супруга красный рождественский колпак.
Он почти доплелся до своего третьего этажа, когда Маня вдруг спросила бодрым голосом:
– Холодно на улице?
– Ужасно, – ответил он и воззрился вверх.
Маня мыкалась возле его квартиры, и вид у нее был растерянный, но решительный, как будто она собиралась совершить ограбление и не знала, как приняться за дело.
Он хотел потрясти головой, чтоб вытрясти из нее видение Мани возле своей собственной двери, а потом забыл.
– Это ты?!
Ничего невозможно было придумать глупее этого вопроса, но он все же придумал следующий:
– Как ты сюда попала?!
– Это я, – все так же бодро и решительно объявила Маня, – и меня пустила твоя консьержка. А вообще-то я прилетела на самолете. Так сказать, в глобальном смысле.
Он взялся рукой за перила, чтобы пойти наверх, к ней, но никуда не пошел и опять спросил:
– Это ты?!
Маня сбежала по ступенькам, взяла его за руку и втащила на площадку.
– Прости меня, а?
– За что?
– Ну, за то, что я так долго не прилетала! Ты же меня ждал? Ждал изо всех сил?
– Ждал, – признался он. – Ждал изо всех сил.
– Прости меня. Мне трудно было… решиться. Я думала, ты меня разлюбил.
– Я собирался. – Он помолчал. – Но ничего не получилось. Тебя не так-то просто разлюбить.
– Открой, – попросила Маня. – Мне надоело сидеть у тебя под дверью!
Он спохватился и открыл.
Он соображал как-то медленно и с трудом, хотя виски было выпито всего ничего.
Маня втащила свой чемодан – он почему-то совсем не помогал ей, только смотрел, как она тащит, – зажгла свет, стянула куртку и робко на него посмотрела.
И тут они с размаху обнялись и прижались друг к другу так, что чуть не упали, и куда-то пошли, но остановились, и обнялись еще крепче, и он спросил:
– Это ты?..
Она покивала, рассматривая его лицо, а потом сказала:
– Я хочу пригласить тебя на свидание. Давай у нас будет свидание в нашем собственном доме, на нашем собственном участке с нашей собственной собакой. Под нашей собственной елкой!.. В нашей собственной Москве. Давай, а?..
– Давай, – согласился он быстро. Ему трудно было дышать, и он мельком подумал, что еще утром не любил жизнь, и Рождество не любил тоже.
Теперь ему так хотелось Рождества, и жизни, и Мани, что внутри было больно и горячо. Так горячо, что равнодушие немедленно стало таять, как лед под весенним солнцем.
Даже не сопротивлялось, растаяло, и все! Впрочем, куда ему сопротивляться, равнодушию-то, когда Маня прилетела к нему в Париж, и обнимала, и прижималась, и терлась горячей щекой об его ухо!..
В телевизоре, который он позабыл выключить, все шли какие-то рождественские сюжеты, и Маня вдруг сказала:
– Ты знаешь, что я утром узнала из новостей?
Ему не было никакого дела до новостей.
– Что?..
– Министерство обороны США выпустило ежегодный приказ для военных летчиков и береговой охраны. С сегодняшнего дня и до самого Нового года приказом министра обороны им запрещается атаковать неопознанные летающие объекты. И знаешь почему?..
Он перевел дыхание. Сердце у него стучало.
– Почему?..
– Потому что среди них может оказаться упряжка Санты!
Елена Бриолле
Хлеб с Чертовой улицы
Тьфу! Ни зги не видно! В Париже о подобных туманах только в книжках читают. Капли воздуха торопливо замерзали острыми льдинками на его усах. Руки в кожаных перчатках окоченели. Конь фыркал от усталости, но продолжал идти вперед.
Впереди чернел мост. Габриэль Ленуар пригляделся: сломанная доска посередине, а на углу высокий крест. Пахло гнилым деревом. За мостом дорога вела через лес. Похоже, полная глушь. Сыщик развернул коня и поехал обратно.
И угораздило же в такую погоду отправиться в Довиль! Дядя Ленуара Леон Дюрок в этом году решил отпраздновать Рождество в компании друзей на берегу океана. Сам Ленуар по заданию был в Лондоне и вот теперь спешил провести «семейный праздник» в компании десяти самых состоятельных банкиров Франции. Что ему там делать? Развлекать их анекдотами из жизни парижской сыскной полиции?
За один день снега навалило выше колен. Расчистить дороги успели далеко не в каждой деревне. Через час конь Ленуара уже спотыкался. До утра не выдержит. Остановиться бы где-нибудь на ночлег, жаль Пегого. Да толь- ко ни одной лачужки, ни одной деревни на пути. Ленуар снова посмотрел вперед. Что-то чернело, но отсюда не разобрать. Подо- шли поближе, и у всадника в душе похоло- дело. Перед ними тот же мост. Та же сломанная доска и крест на углу. Ленуар снова повернул от моста, но тут сзади раздался скрипучий голос:
– Заблудился? – Ленуар медленно обернулся: перед крестом на мосту
