– Батюшком!

– Каким батюшком? – даже не поняла сразу Анна. – А-а… Священником, что ли? Ты хочешь стать священником?

– А кто же не хочет! – ухмыльнулся Виталик.

– А почему? – помимо своей воли ввязалась Анна в разговор. Вот уж кем-кем, а священником она себе Виталика в будущем мало представляла.

– У него дом большой… – Виталик показал руками размер дома. – И борода.

– Ясно. Хорошо. Будь.

Виталик внимательно посмотрел на Анну, не понимая ее тона, и, видя, что она ничего плохого не говорит, продолжил:

– У нас… там… – мальчик немного запнулся, – дома… батюшка Константин, вот он идет по двору, все кланяются, улыбаются…

– Значит, ты хочешь, чтобы тебе все кланялись? – спросила Анна.

Виталик как-то удивился так прямо поставленному вопросу, похлопал глазами, ничего не сказал.

– Звонят к вечерне, слышишь? Пойдем. Хватит, заболтались уже. Я так много не разговариваю.

Зачем она ему это говорит? Зачем она вообще с ним разговаривает?

Вдали из ворот показалась группа туристов. Как же монахини не любят праздных гуляк, которые ходят по территории, подлезают под красные полосатые веревочки, специально натянутые перед теми местами, куда ходить не надо, заглядывают в низкие окна, фотографируются на фоне храма – и действующего, и закрытой небольшой часовенки, внутри которой, по слухам, когда-то пыталась сама себя замуровать какая-то женщина, не монахиня, от несчастной любви. И монастырь из-за этого чуть не закрыли, было это еще в девятнадцатом веке. Но монахини отстояли свою обитель, и с тех пор в него стали уходить все брошенные, обманутые, недождавшиеся девушки… Но это именно по слухам, история казалась Анне совершенно фантастической.

Монахини вообще любят всякие сказочные сюжеты, как благостные, так и весьма сомнительные, с участием заведомых грешников, которых потом либо накажет Господь, либо простит, милостивый и всепрощающий. Этой диалектики Анна никогда понять не могла. Ну как одновременно бояться согрешить, потому что это вызовет гнев Бога, и в то же время знать, что Бог все грехи отпустит, стоит только искренне в них покаяться?

Из группы туристов отделилась девочка-подросток и пошла по дорожке, быстро, стремительно, по направлению к Анне и Виталику, бившему сейчас носком сандалий по качающемуся мусорному бачку. Бачки недавно перекрашивали из зеленых в черные, сандалии у мальчика тут же испачкались, но Анна говорить ничего не стала. Какое ей дело до его сандалий.

Девочка шла прямо к ним, и по мере того, как она приближалась, сердце у Анны неожиданно гулко стукнуло, отозвавшись в затылке, и замерло. Анна закрыла рот рукой, чтобы не ахнуть. Нет, Ника, зачем… Почему она здесь… А где Антон?.. Почему ей не сказали? Анна заметалась, прикрикнула на Виталика:

– Идем! Говорю – идем быстрее!

Развернулась, пошла было обратно, низко опустив голову, потом свернула на боковую дорожку, прошла несколько шагов, остановилась. Заставила себя посмотреть на девочку. Та стояла напротив них и фотографировала себя на фоне той самой часовни, окутанной загадочными историями.

Анна перевела дух. Да что с ней такое!.. Девочка вблизи и не похожа на Нику. Разве что чуть-чуть. Спортивной крепкой фигурой, ростом, больше ничем. Или в лице что-то есть… И цвет волос… Каштановые, недлинные, приятной мягкой волной обрамляющие юное лицо… Девочка, словно почувствовав ее взгляд, обернулась, столкнулась с Анной глазами, приветливо помахала ей рукой. Да, точно, и Ника бы так сделала, она приветлива ко всему миру, открыта, раньше это так нравилось Анне, восхищала врожденная открытость ее ребенка.

Нет! Да нет же! Что с ней происходит? Почему она думает о Нике? С чего вдруг? Она отрезала от себя всю ту жизнь, и навсегда. А это какой-то морок. И все из-за этого мальчишки, просто бесовское наваждение. Да, ее испытывают. Любят же «сестры» все объяснять с точки зрения любви Господа. Испытывает – значит любит. Тягались даже как-то, кого тот больше любит, кто больше страдал… Получилось, что больше любит самых грешных, кто много прожил в миру, а не истинных, абсолютных монахинь, другой жизни и не знавших…

– Можно с вами сфотографироваться? – Девочка, которая вблизи оказалась старше, чем Анна думала (так ведь и Ника стала на два года старше…), не дожидаясь ответа, встала рядом с ней и подняла телефон на специальном держателе.

Анна резко шагнула в сторону.

– Я разве сказала «да»? – Она посмотрела девушке в глаза. Зачем? Чем меньше соприкосновения с тем миром, тем легче живется.

Девушка удивилась, не обиделась на резкий тон, скорее расстроилась.

– Простите… Я… Простите, я не знала.

– Бог простит, – сквозь зубы сказала Анна.

– Со мной! – тут же подскочил к ней Виталик. – Со мной сфоткайся! Круто! Какая у тебя… палка… Можно я?

– А мама разрешит тебе фотографироваться? – улыбнулась девушка и посмотрела на Анну.

Та вздрогнула.

Виталик стал оглядываться.

– Не, мамки нет… Тетя Аня, можно?

Анна набрала побольше воздуха, задержала его в груди и медленно выдохнула. Отвернувшись от них, она пошла к церкви. Она не может нарушить послушания, это закон. Тут законы простые – следуй положенному распорядку жизни, не нарушай правил и, главное, исполняй свое послушание. Все. Отказаться и не выполнять послушания нельзя. Это не тюрьма, она свободный человек, она может взять свои вещи и уйти, тем более она не пострижена в монахини. С тех, кто прошел постриг, спрос иной. Да и то. Если они уходят в мирскую жизнь – кто им может помешать? Плохо, расстройство, скандал, уговоры, увещевания, препятствия, порицание… но… колючей проволоки и двери на замке нет.

А ей проще. Ее никто и задерживать не будет. Не смогла, не решилась, не переступила грани, отделяющей мир обычных людей и мир избранных, а именно такими чувствуют себя большинство монахов. Вовсе не бедными, изгоями, лишившими себя всех обычных радостей, нет. Не считая случайных людей, пришедших от бед, большинство тех, кто приходит в монастырь, делают это по велению души – кто в молодости, словно их зовут на перепутье, тогда, когда принято выбирать себе жизненный путь, кто в зрелом возрасте, попробовав другой жизни. Но суть одна – их влечет то божественное, неизъяснимое, чему они хотят принадлежать полностью, быть частью его, каждый день соприкасаться, так близко, как это только возможно. Говорить об этом, петь, думать, все делать для этого огромного и непознаваемого, которое везде, во всём, над всем, которое определяет все чувства, мысли, судьбы… И ради этого они готовы терпеть любые лишения, радостно терпеть.

И Анна все терпела – и холод, и непосильную физическую работу, и нездоровье – зубы, суставы стали болеть этой зимой и кружиться голова от долгих строгих постов, – и делала, что скажут, но зачем же так над ней издеваться? Да, ее искушают, как будто спрашивают – выдержишь? Нет? Так уходи, уходи – вон, ворота открыты. Смотри, вот мамка Виталика четыре бутылки кагора ухватила в лавке да и деру, и ты беги… Коробку свою бери с самыми дорогими осколками прошлой жизни и беги, раз не смогла, раз слабая…