Она извлекла из ножен, инкрустированных рубиновой крошкой и жемчугом, маленький нож – чиркнула кончиком мне по запястью. Боли я просто не почувствовала, все затмил гнев – он душил, заставлял тело дрожать мелкой дрожью. Тонкая алая струйка стекла в подставленный бокал. Верховная удовлетворенно кивнула, а после наклонилась к уху и зашептала:

– Ты принадлежишь мне, Рамона, так же, как и Матери Гор. Ты наша дочь, поэтому я не могу тебя отпустить. Ради твоего отца и тебя самой. В том, что с тобой случилось, есть и моя вина. Я помогаю всем, кого люблю.

Меня захлестнуло холодной волной страха, а потом бросило в жар. Ошалелыми глазами я смотрела, как матушка Этера отходит, покачивая в руке бокал с моей кровью.

Она точно сумасшедшая! Нет, матушка Этера служит не пресветлой Матери Гор, она подельница жестоких подгорных духов! Сама Бездна!

– Вы не любите меня, слышите?! Тех, кого любят по-настоящему, не пытаются сломать! Как бы вы ни старались, вы не сможете заменить мою мать.

– Заприте ее. И следите, чтобы не сбежала, – донесся командный голос Верховной.

* * *

Утро суда было таким же безликим, как и вечер, и ночь. Меня продержали в келье под храмом, куда не проникало солнце. Если мою вину признают, то я могу больше никогда не увидеть свет. Буду сидеть в бывшей темнице Ольда и глядеть в бездну, пока не сойду с ума и не брошусь вниз, чтобы забыться в объятиях черноты.

Понимание того, что матушке Этере известно, какую роль я сыграла в исчезновении Ольда и его дочери, вызывало лишь нервный смех. Я и правда надеялась, что мои чары смогут обмануть величайшую служительницу богини? Да Верховная просто подыграла мне, не желая до поры до времени раскрывать мой секрет.

Я знала ее много лет, почти с самого рождения, но в то же время понимала, что эта женщина всегда была для меня закрытой книгой. Если кто и знал ее настоящую, то только отец.

Неужели она так привязана ко мне из-за него? Неужели что-то к нему испытывает до сих пор, через столько лет? Эта мысль казалась совершенно дикой. Матушка Этера не может любить, ее сердце забрали на алтаре из кровавого камня.

И что-то все равно не вязалось. Не похожа она на ту, кто не испытывает никаких эмоций. Сравнить хотя бы с бедняжкой Инирой.

Я закусила костяшку и чуть не взвизгнула от боли. Подула на палец, потрясла и снова окунулась в раздумья.

Мысль о том, чтобы подчиниться планам матушки Этеры, отдалась внутри острым чувством протеста. Как далеко Верховная готова зайти ради своей цели? Неужели она считает, что так сможет спасти Антрим? Или просто тешит свое самолюбие?

Дверь распахнулась бесшумно, и в темницу вошли уже знакомые старшие жрицы. Одна бросила на ложе строгое платье без лишней мишуры и украшений, вторая – красноречиво показала костяной гребень. Я должна явиться на суд в пристойном виде.

Когда с переодеванием и расчесыванием было покончено, в комнатенку грациозно вошла матушка Этера. Она выглядела строгой и собранной. Оглядела меня пристально и поджала губы.

Я ответила ей угрюмым взглядом.

– Браслет готов, – женщина извлекла из мешочка на поясе амулет – скрученную полоску черненого серебра, концы которой украшали змеиные головы со злыми рубиновыми глазами. – Я лично зачаровала его, нашептала все, что ты должна будешь сказать на суде.

Сопротивление безжалостно подавили. Украшение было тяжелым и холодным, этот холод заполз под кожу, оплел щупальцами вены. Врос в меня на тонком духовном уровне, и сама я не смогла бы от него избавиться. И чувствовала себя так, будто во мне что-то надломилось, не было силы на борьбу. Я сгорела, как лес в пожаре, а проклятый браслет тянул и тянул из меня соки.

Верховная довольно улыбнулась и положила ладонь мне на макушку.

– Теперь все будет хорошо, дитя.

В ответ на это заявление, сделанное самым благостным голосом, захотелось истерически расхохотаться, но получилось только зубами скрипнуть и процедить:

– Как только вам не противно?

И добавила, когда так и не дождалась ответа:

– А ведь когда-то я вас уважала.

Суд должен был состояться в главном святилище. Внутрь принесли тяжелые каменные скамьи и расставили рядами так, чтобы они образовали полукруг. В первых рядах сидели старейшины, за ними – жрицы. Я не всматривалась в лица и не хотела, чтобы они все на меня глазели, но каждое мгновение чувствовала, как по телу скользят презрительные, осуждающие или просто сочувствующие взгляды. Они впивались в кожу иглами, хотелось отряхнуться, но я стояла у алтарного камня подобно статуе – руки опущены, как и взгляд. Из-за артефакта Верховной я чувствовала себя куклой на ниточках, роль которой уже давно определил опытный кукловод.

Интересно, не мучает ли матушку Этеру совесть?

Сквозь завесу ресниц я увидела и отца – посеревшего и еще больше состарившегося. Внезапно меня окатила волна острой жалости. Ему ведь тоже нелегко, все надежды рухнули, смысл жизни утерян. Отец был жесток ко мне, но я его понимала.

Хотелось убежать прочь, подальше от людей, которые решили, что я не могу любить, что они знают лучше, как мне жить и что делать. Убежать туда, где солнце купается в алом маковом море, а ветер играет колосьями пшеницы.

Наконец, один из старейшин поднялся и возвестил о начале суда.

– Мы собрались здесь для того, чтобы определить, виновна ли Рамона из дома Алого камня в нарушении традиций и греховной связи с чужаком, – каждое слово хлестало как плеть, а устремленный на меня взгляд клеймил, как преступницу. – Вам слово, мастер Роран.

Я хотела заткнуть уши, чтобы не слышать того, что говорит отец. Он пытался выгородить меня и представить жертвой.

– Мою дочь опоили, она не могла позвать на помощь… – говорил отец, тяжело дыша. – Внутреннее чувство велело мне проверить ее комнату…

Я не могла это выносить. Все слова – ложь! Кровавый камень матушки Этеры велел отцу вмешаться. Краем уха я слышала, как он с кем-то пререкается, как кто-то бросает в мой адрес обидные и грязные слова, но мне было не больно. Я привыкла к боли, срослась с ней, она стала моим щитом.

После отца опросили свидетелей, тех, кто сбежался на шум из моей спальни в гостинице. Среди них были и Орвин с дядей Льерром. Я не хотела слушать, что они там говорят, даже не смотрела в их сторону, но до слуха все равно доносился ворчливый и злой голос дядюшки и неуверенный Орва.

Двоюродный брат единственный, кто