«Николай Кузьмич, – сказал он благосклонно, и представляя, что он, еще без шубы, худой и скудный, сидит на софе, набитой конским волосом, – я надеюсь, Николай Кузьмич, – сказал он, – вы ничего не возомните о себе при таком богатстве. Всегда помните, что это не главное, что есть хотя и бедные, но, безусловно, респектабельные люди; есть даже обедневшие из благородных и генеральские дочки из тех, что бродят по улицам и кое-чем торгуют». И благодетель привел еще множество известных всему городу примеров.

Другой Николай Кузьмич, на софе из конского волоса, тот, кого одарили, совсем не выглядел бесшабашным, и можно было предположить, что он останется благоразумным. Он действительно не изменил ничего в своем скромном, регулярном образе жизни, а воскресенья теперь использовал для того, чтобы приводить в порядок свои расчеты. Но уже через пару недель ему пришло в голову, что он немыслимо много тратит. «Я уплотнюсь», – подумал он. Он вставал пораньше, умывался наскоро, чай пил стоя, в контору бежал трусцой и прибывал раньше всех. Он на всем экономил немного времени. Но к воскресенью ничего не сэкономилось. И он понял, что его обманули. «Мне не стоило размениваться», – сказал он себе. Как долго расходуется год. Но эта пресловутая мелочь растрачивается непонятно как. И настал отвратительный вечер, когда он сидел в углу софы и ждал господина в шубе, чтобы потребовать назад свое время. Он запрет дверь на засов и не выпустит обманщика, пока тот не раскошелится. «Банкнотами, – скажет он ему, – не возражаю – по десять лет». Четыре банкноты по десять и одну номиналом в пять лет, а остаток пусть заберет себе, черт с ним. Да, он готов подарить ему остаток, лишь бы не возникало никаких затруднений. Раздраженный, сидел он на софе из конского волоса и ждал, но господин не приходил. И он, Николай Кузьмич, кто пару недель тому назад с легкостью видел себя сидящим здесь, теперь, когда на самом деле здесь сидел, не мог себе представить того, другого Николая Кузьмича, в шубе, великодушного. Одному небу известно, что с ним стало; может быть, напали на след его шулерства, и он уже сидит где-нибудь в тюрьме. Наверняка не одному ему он принес несчастье. Такие мошенники всегда работают по-крупному.

Ему пришло в голову, что должно существовать государственное властное учреждение, вроде банка времени, где он мог бы обменять на крупные ассигнации хотя бы часть своих нищенских секунд. Они же неподдельные, в конце концов. Он никогда не слышал о таком учреждении, но в адресной книге наверняка должно найтись нечто подобное, на в-время, или, если называется, скажем, «Банк времени», можно легко справиться на букву б. Вероятно, во внимание принимается и буква и, поскольку можно предположить, что это императорское учреждение; что соответствовало бы его важности.

Позднее Николай Кузьмич всегда уверял, что в тот воскресный вечер он, хотя по понятным причинам пребывал в довольно подавленном настроении, ничего не выпивал. Он пребывал совершенно трезвым, когда случилось следующее, – насколько вообще можно говорить, что тогда что-то произошло. Может быть, он немного вздремнул в своем углу, это всегда нужно иметь в виду. Сперва краткий сон принес ему истинное облегчение. Я оперировал цифрами, сказал он себе, теперь я ничего не понимаю в цифрах. Но ясно, что им нельзя придавать слишком большого значения; они, так сказать, лишь инструментарий государства, для порядка. Никто не видел их, цифры, нигде, кроме как на бумаге. Исключено, чтобы кому-то, например, в обществе встретилась цифра Семь или Двадцать пять. Такое попросту невозможно. И по чистой рассеянности и разбросанности случилась эта маленькая путаница: время и деньги, как если бы их нельзя отличить друг от друга. Николай Кузьмич почти засмеялся. Все же хорошо, если сам себя ловишь на подтасовке, и своевременно, самое важное, что своевременно. Теперь должно быть по-другому. Время, да, скрупулезная и мучительная вещь. Но разве это касается его одного, разве у других время не идет, как он выявил, в секундах, даже если они ни о чем не догадываются?

Не сказать, что Николаю Кузьмичу совсем не присуще злорадство: «Ничего, все равно почувствуют…» – как раз подумал он, но тут обнаружилось нечто своеобразное. Вдруг что-то повеяло ему в лицо, зашумело в ушах, почувствовалось на руках. Он открыл глаза. Нет, окно плотно закрыто. И он, сидя с открытыми глазами в темной комнате, понял: то, что он сейчас ощущает, – действительное время, и оно проходит мимо. Он буквально узнал его, все эти секундочки, одинаково прохладные, одна за другой, – но быстры-то, быстры. Одному небу известно, что они еще замышляют. И надо же, все выпало ему, Николаю Кузьмичу, кто любой сорт ветра воспринимал как издевку. И что же теперь – сидеть, а все так и будет продолжаться, всю долгую жизнь. Он уже предвидел все невралгии, – а они, ясное дело, подцепятся, он пребывал вне себя от ярости. Он вскочил, но неприятные внезапности еще не кончились. Даже под ногами возникло некое движение, и не одно, а странная перемешка колебательных движений, качка. Он оцепенел от ужаса: неужели земля? Определенно, земля. Ведь она же все-таки движется. Еще в школе, помнится, говорили, хотя несколько легкомысленно, а потом эту тему охотно заминали; считали ее неуместной. Но теперь, когда он так восприимчив, он тоже – почувствовал. Чувствуют ли другие? Может быть, но виду не подают. Вероятно, они ничего и не заметили, матросы. Но Николай Кузьмич, как нарочно, но этой части весьма щепетилен, он даже избегал трамваев. Он, пошатываясь, бродил по комнате, как по палубе, и за что-нибудь хватался то справа, то слева. К несчастью, он вспомнил о наклоне земной оси. Нет, такую качку не вынести. Он почувствовал себя неприкаянно. Лежать и держаться спокойно, – где-то и когда-то он это вычитал. И с тех пор Николай Кузьмич лежал.

Он лежал и даже не открывал глаз. И наступило время, так сказать, меньшей подвижности дней, где все вполне терпимо. И тогда он придумал декламировать стихи. Не поверят, как это помогло. Если стихотворение читать медленно, с монотонными ударениями на концевых рифмах, тогда каким-то образом возникает некая стабильность, и ее можно увидеть, разумеется, внутренним зрением. Счастье, что все эти стихи он знал наизусть. Но он всегда особенно интересовался литературой. Николай Кузьмич не жаловался на свое самочувствие, уверял меня знающий студент. Лишь спустя какое-то время он стал преувеличенно восхищаться теми, кто, как друг-студент, не замечая, переносит движение земли.

Я вспомнил эту историю с такой дотошностью,