А потом она увидела меня. И все вокруг сделалось странным, замедленным. Я чувствовал, как колотится ее сердце, и точно знал, что и она сейчас ощущает, как бьется мое. Она шла ко мне в своем развевающемся платье. И толпа расступалась перед ней. Она была смертна, я был смертен, и даже Айзек (Господи!) был смертен, но ее искусство, глядевшее на нас с каждой стены, было бессмертно. Я знал, она всегда считала его важнее меня и важнее себя самой, но меня оно, к сожалению, не интересовало. И вот она остановилась передо мной, и все вокруг затихло, замерло, насторожилось. Я слышал, как она вдыхает, как выдыхает, и вдруг увидел ее (снова) в дверях квартиры на Гамильтон-террас. Только что выставив меня вон, она стояла на пороге с фотоаппаратом в руках. До свидания, Сол. Ты всегда будешь моей музой.

Меня била дрожь.

– Привет, Сол. Что ты здесь делаешь?

– Да я был тут с самого начала, Дженнифер. – Я кивнул на фотографии, висевшие на стенах.

И вдруг, повернув голову, я увидел еще один снимок. Тот, на котором я, двадцативосьмилетний, перехожу Эбби-роуд.

– Это фото Луны.

– Ну, Луне ты отдал отпечаток, а негатив-то остался у меня. – Она рассмеялась мне в лицо, а потом добавила: – Вообще-то, чтобы сделать этот кадр, мне больше мили пришлось тащить стремянку по Эбби-роуд.

Тут рядом с ней внезапно появилась куратор, которая чуть раньше произносила речь. Встала рядом защитницей Дженнифер, ее сторожевой собакой. Наверное, собиралась выжать из всех этих снимков кучу денег. Она положила ладонь на руку Дженнифер и предложила мне еще полюбоваться фотографиями. На этот раз я заметил, что на стенах были развешаны и другие работы. Много, очень много.

Беременная Дженнифер, обнаженная, стоит в дверях деревянного домика на Кейп-Коде. Айзек на пляже в Уэлфлите закапывает в песок свою крохотную ножку. Айзек спит, свернувшись клубочком, а тень фотографирующей его матери падает на него так, будто он вернулся в ее лоно. Айзек, в ярости вскидывающий к ушам такие маленькие, но уже ставшие историей кулачки. Усыпанная цветами вишня в саду, а под ней – игрушечный деревянный поезд. Забытая на веранде виолончель. Маленький башмачок, украшенный ракушками с уэлфлитского залива. Приглядевшись, я понял, что из раковин была сложена первая буква имени Айзека. На следующем снимке та же «I» была составлена из камушков на морском берегу. Наползавший прибой постепенно слизывал ее, уносил за собой в море. Еще одна была палочкой вычерчена на песчаных дюнах пляжа Маркони. А чайка пыталась склевать ее, наверное, чуя, что где-то рядом, в песке, притаился червяк.

Дженнифер Моро обвела рукой зал.

– Это все не о тебе. Это обо мне.

Вольфганг, похоже, был возбужден и сильно взволнован. Пострадавшее в аварии веко подрагивало. От него сильно пахло одеколоном с ароматом кожи – может, той самой замши мраморной расцветки, которой были обиты сиденья его ныне покойного «Ягуара».

– У меня есть эта фотография, – снова шепнул он этим своим напряженным пафосным тоном. – Одно из самых ценных моих приобретений.

– Она никогда ни о чем меня не просила, – в тело мое снова вползала физическая боль. – Все время мне отказывала, а сама при этом желала мной обладать.

Вольфганг терпеливо подождал, пока медсестра-ирландка даст мне морфин.

– Я видел вас еще до аварии на Эбби-роуд. – Той рукой, что не была упакована в гипс, Вольфганг тронул себя за горло. – У меня дома есть Дженнифер Моро. Оригинал.

Лежа в своей отдельной палате, я с благодарностью впитывал морфин, медсестра же делала вид, что разглядывает стену. Но я знал, что на самом деле она наблюдает за мной, как та женщина с ящиком цветной капусты, которую я видел в день приезда в ГДР. Она тоже делала вид, что смотрит в пространство, а сама пристально следила за мной глазами.

– Слышал, через неделю меня отпустят домой?

Она рассеянно кивнула.

Вольфганг все больше нервничал. Слонялся по комнате взад-вперед в своих начищенных офисных ботинках, вздыхал и скрипел зубами.

– Вольф, можно задать вам вопрос?

– Да, Сурл.

– Мы с вами никогда вместе не сажали помидоры?

Он покачал головой.

– Я по натуре не садовод.

– Мне кажется, он тоже по натуре не садовод.

– Он – это кто?

– Не знаю. Его здесь нет. Он держится на расстоянии.

Благодаря морфину физическая боль утихла. Но я все равно заплакал.

Вольфганг подступил к моей кровати с очередным вопросом.

– У вас есть семья?

– Есть брат.

Кажется, эта новость его взбудоражила. И меня осенило: наверное, Вольфганг решил, что я умираю. Я вытер глаза уголком простыни. Он снова предложил мне свой платок, но на этот раз я отказался. И объяснил, что брат – мой ближайший родственник.

– Он тот еще бандит, – добавил я. – Явится к вам и отберет все ваши дома, акции и ценные приобретения.

Я не стал объяснять, что отец воспитывал нас с братом в духе идеалов социализма. Что мы обязаны были иметь строгие принципы и никогда не эксплуатировать других с целью обогащения.

Вольфганг задрал голову и уставился в потолок.

– Полагаю, – произнес он, – в ту минуту, когда вы переходили дорогу, я испытал приступ отчаяния.

– Думаю, так и было.

Мы оба отлично знали, что в момент аварии он разговаривал по мобильному. Видимо, он ждал, что я уличу его в этом. Стоял молча, как раненый зверь с серебристой шкурой, смотрел, как я плачу, и в ужасе думал о том, что моя семья вот-вот подаст на него в суд. В конце концов я взял у него платок и заверил, что я не из тех, кто любит грозить пальцем. У беспечных натур имелись и свои положительные стороны. Он вздохнул с облегчением и ответил, что я могу оставить платок себе. Ну уж нет. Мне он был без надобности. Я посоветовал Вольфгангу повнимательнее следить за своими ценными приобретениями. «Ягуар» его, к примеру, засел у меня в голове. А боковое зеркало, в котором он увидел, как человек, расколотый на куски, переходит дорогу, разбилось. И осколки его теперь тоже плавали у меня внутри.

Я взглянул на собственное отражение в боковом зеркале, и оно обрушилось на меня. Райнера теперь беспокоила не только моя селезенка. Отныне меня, как выяснилось, должны были кормить через трубки, тянувшиеся мне в ноздри. Может, мне стоило попросить на обед один из подсолнухов? Хотелось бы мне задать этот вопрос моему дружку Джеку. Он постоянно умирал с голоду, особенно после того, как целый день проработает в саду. Порой я начинал опасаться, что Райнер, как и ночная медсестра, думает, что наутро может меня здесь не застать. Но где, по его мнению, я мог бы оказаться? Рядом с Джеком? Пытаться вместо звонких монет расплатиться с ним за труды своими поцелуями?

Впервые с момента аварии я посмотрел на себя в зеркало. И сказал таращившемуся на меня оттуда мужчине средних лет: Да пошел ты, ненавижу тебя. Голова его была обрита, голый череп блестел. Глаза на бледном лице казались неестественно синими. Высокие скулы. Ссадины на губе и левой щеке. Седые брови… Куда ты исчез, Сол? Вся твоя красота разлетелась на куски. Кто ты? На каких языках говоришь? Хороший ли ты отец, сын и брат? Можно ли назвать тебя ценным приобретением? Ладишь ли ты с преподавательницами из университета? Что они думают о тебе? А ты о них? Готов ли ты в случае чего прийти к ним на помощь? А они к тебе? Твои достижения выгоднее смотрятся на их фоне или дело обстоит ровно наоборот? Ставите ли вы друг другу палки в колеса или поддерживаете во всем? За кого ты голосуешь? Состоялся ли ты как историк? Играл ли когда-нибудь в футбол? А в крикет? А в пинг-понг? Интересуешься ли ты другими людьми? Или идешь по жизни своим путем, равнодушный, отстраненный, и та привязанность друг к другу, которая, похоже, свойственна всем человеческим существам, тебя лишь тяготит? Завидуют ли тебе другие мужчины? Любил ли тебя кто-нибудь? И любил ли кого-то ты сам? Да, да, любил, и меня любили, ответил я человеку в зеркале. Все верно, все так, все это про меня, но мне обязательно нужно узнать, что случилось с Вальтером Мюллером.