Кажется, я все прослушал.

Вольфганг шарил правой рукой в кармане пальто. Наконец, он нашел то, что искал. Это оказался носовой платок. Носовой платок в бело-голубую клетку, аккуратно сложенный в квадрат. Он передал его мне бог знает зачем. У него есть какая-то тайна, шепнул я Луне, которая точно слонялась где-то поблизости. Я вытер глаза платком Вольфганга, он же крепко задумался. И думы его, видимо, были тяжелые. Настолько тяжелые, что он даже опустил свою серебряную голову.

– Вот что, Сурл…

Где там медсестра с порцией морфина?

Он поднял на меня глаза.

– Я хотел бы поговорить о том, как вы переходили дорогу. Я не ищу себе оправданий, не собираюсь вас уличать. Речь не об этом.

Я отдал ему платок. Он свернул его и спрятал обратно в карман – причем проделал все это мучительно медленно. Несколько секунд он рассматривал свои ботинки, затем поднял голову и взглянул на меня.

– Да-да, Вольфганг, вы сейчас скажете, что я беспечный человек.

Глаза его поблескивали в темноте.

– Вовсе нет. Вы определенно знали, что делали. И вели себя отнюдь не беспечно. Наоборот, в тот день вы, кажется, задались целью попасть под машину.

Я холодно заметил, что все повреждения его автомобиля покроет страховка.

– А кто заплатит за мои?

Он поднял правую руку и указал ею на левую, которая висела на перевязи под пальто. Оказалось, что рука до самого плеча была в гипсе. Затем Вольфганг наклонился, чтобы я мог получше его рассмотреть. Теперь мне стало понятно, что веки его так странно подрагивали, потому что на одном из них виднелся зашитый порез. Были на лице и другие шрамы, недавние, еще не затянувшиеся.

Я вспомнил, как Вальтер на озере помогал Вольфу распрямить руки. И как позже тот вез нас домой, удерживая руль только одной ладонью. Я притворялся, что сплю, а они перешептывались.

Он не бережет собственную жизнь и так же относится к жизням других.

Вольфганг, не двигаясь с места, стоял на до блеска натертом полу моей отдельной палаты.

Дженнифер все еще говорила по телефону в коридоре. У того, кого люблю я, волосы черны как смоль. Должно быть, в тот вечер она слышала, как медноволосая женщина напевала эту песню, пока мы шли к дому.

– Так вот, возвращаясь к тому, как вы переходили дорогу. У вас почти получилось. Вы выжили только потому, что нашелся донор и вам сделали переливание крови.

Я снова начал неудержимо краснеть. И виной тому был адреналин, вскипавший в перелитой мне крови незнакомца. Предательские сосуды на моих щеках спешили сообщить Вольфгангу, что мне стыдно. Я с трудом переводил дыхание. Во рту стоял медный привкус. В голове у меня по-прежнему были перемешаны авария, в которой погибла мать, и та, в которую попал я сам. И смерть Айзека тоже, которую я по-прежнему так и не прочувствовал. Мне хотелось умереть от стыда, но окружающие делали все, чтобы я выжил. Я обязан был жить. Проживать даже и вот этот разговор с Вольфгангом. Мне же казалось, что нормальной жизни у меня не было с тех пор, как умер Айзек. А может, и с того момента, как я познакомился с Вальтером Мюллером и его семьей. В тот день, переходя дорогу, я был человеком, расколотым на куски.

Должно быть, я произнес это вслух.

– Я – человек, расколотый на куски.

– Да-да, – отозвался Вольфганг. – У меня есть эта фотография.

Через три года после смерти Айзека и нашего с Дженнифер окончательного разрыва я совершил паломничество на ее первую персональную выставку, которая проходила в Нью-Йорке, в одной из галерей Челси. Явился без приглашения в вечер открытия. Джек прислал мне газетную вырезку со статьей о готовящемся мероприятии, и я решил заявиться туда незваным гостем. Он предложил составить мне компанию, но я отказался. А в качестве оправдания заявил, что если мы с Дженнифер Моро прикончим друг друга, то лучше бы, чтобы его поблизости не было. А то его еще примут за моего сообщника.

На Дженнифер в тот вечер было длинное белое платье. Ей исполнился тридцать один год, мне же было тридцать шесть. Мои волосы по-прежнему оставались черными как смоль, а вот ее стали серебряными. В тот вечер она казалась очень счастливой. Стояла справа от самой большой черно-белой фотографии, на которой изображен был я в возрасте двадцати восьми лет. Портрет занимал всю стену. Губы мужчины на снимке были чуть приоткрыты. Лицо бесстрастное, холодное, отстраненное. Он был сфотографирован до пояса, в самом низу фото виднелись завитки лобковых волос. Слева от этой работы помещался триптих под названием «Человек, расколотый на куски». Подмышки, соски, пальцы, пенис, ступня, губы, уши. Летящие сквозь время и пространство. Я занял место в задних рядах и стал слушать, как Дженнифер произносит речь. Она ни разу не упомянула мое имя, не назвала мужчину, ставшего главным объектом ее визуальных допросов. Глаза у человека, расколотого на куски, были мертвые. Потом слово взяла куратор. Долго распространялась о том, почему изображения на триптихе размыты, для чего лицо сфотографировано в профиль. Говорила о длине выдержки, скорости затвора и о том, что объект, расположенный у края снимка, всегда привлекает внимание. Как по мне, суть ее речи тоже вышла довольно размытой. Одиночество, любовь, юность, красота… В студенческие годы, когда Дженнифер еще писала маслом, она постоянно искала студию с хорошим освещением. А сделав выбор в пользу камеры, практически поселилась в темной фотолаборатории. Именно там она поняла, что фотографировать – это почти то же самое, что писать картины.

Внутри каждой моей фотографии живет призрак.

Вокруг Дженнифер роились мужчины и женщины, одетые по последней моде. Рядом с ней маячил какой-то высокий парень в черном. Он то подавал ей бокал с шампанским, то нашептывал что-то на ухо. Я заметил, что в руках он держал ее сумочку. Когда кто-то увлек Дженнифер в другой конец галереи, она помахала ему оттуда, а он поднял вверх бокал, давая понять, что заметил ее жест. И я порадовался, что не нахожусь сейчас на его месте.

Посетители глазели на фотографии, а я, явившийся сюда незаконно, без приглашения, рассматривал юного себя, сладко спавшего в квартире на Гамильтон-террас, пока Дженнифер, запрещавшая мне описывать свою внешность, фотографировала.

Я был совершенно спокоен. И все ждал, когда меня кто-нибудь узнает. Но никто так со мной и не заговорил. Ни один человек не спросил: «Это вы?» В какой-то момент я взял с серебряного подноса три бокала шампанского и за пять секунд осушил их все. Меня никто не замечал. В конце концов я сбежал от толпы и нашел убежище в мужском туалете. Сел на унитаз, спустив джинсы к лодыжкам, и тут из кармана выпала шариковая ручка. Я подобрал ее и мелким почерком написал кое-что на стене кабинки. А затем, взглянув на то, что получилось, осознал, что я пьян.

Сдесь бил человек, расколотый на куски.

В зал я вернулся, пошатываясь. Однако никто даже не взглянул на слонявшегося между гостей пьяного призрака. Перед тем как явиться сюда, я уже опрокинул две пинты «Гиннесса» в ирландском пабе неподалеку. Трудно было принять, что я настолько никому не важен и при этом являюсь центральным персонажем этой выставки. И в то же время я сам не понимал, какой степенью значимости хотел бы тут обладать. Я точно не желал быть тем, кто носит за Дженнифер сумочку. В конце концов я всего лишь послужил моделью для художника, так с чего бы ждать, что меня признают, восславят и публично отблагодарят? Но ведь когда-то мы с Дженнифер были любовниками. Мы были с ней связаны – нас объединяла близость и общая трагедия. Так почему же я бродил здесь один? Вот и Джек меня спрашивал о том же: «Почему ты хочешь поехать один?» Он предложил поддержать меня, а я ему отказал. Что ж, по крайней мере, он не видел меня сейчас – нежданного, злого и снедаемого завистью. Моя физиономия глядела на людей с каждой стены, но в списке приглашенных меня не было.