был безоружным – будто бы в знак того он развёл руками. Фёдор глядел прямо в глаза царя, в то время как Иоанн боролся с бушующим пенистым океаном ярости и боли, который пробудился от одного лишь имени Андрея Курбского. Уж рынды подоспели, да остановил их государь, глубоко вздыхая. Он крепко сжал посох, но уже не как оружие, а как опору.

– На что мне быть милостивым, ежели подле меня столько зла? – спросил Иоанн, глядя на молодого опричника.

Фёдор медленно опустился на колени, чуть склонив голову перед государем. Он сложил руки на груди, будто бы готовясь к таинству причастия.

– Ежели нет милости боле в сердцем вашем, готов принять и гнев, и ярость вашу, – произнёс Фёдор, поднимая взгляд на Иоанна. – Ибо клятву давал и служить буду вам, душою, помыслами и делом, во веки веков.

Иоанн усмехнулся и вскинул голову вверх, силясь унять боль, что терзала его. Наконец он провёл рукою по своему лицу. Потерев переносицу, он глубоко вздохнул и обратил взор на Фёдора, стоявшего перед ним на коленях.

– Аминь, – тихо произнёс Иоанн, благословляя опричника своего, коснувшись кончиками пальцев головы юноши.

Глава 4

– Я стоял в горнице, залитой светом, точно златым мёдом. На полу каменном разбросались бусы да цветное стекло – и ступить некуда. Осторожно переминался с ноги на ногу, дабы не задеться да не израниться, как чую – руки мягкие опустились на плечи мои. Нежны были те ладони да мягкие, точно девичьи, но сила в них была, да такая, что направили меня по пути, неведомому мне доныне. Едва вздумалось мне обернуться, по челу моему скользнул шёлк да сокрыл очи мои. А всё вокруг звенит тот смех – потешаются надо мною, да беззлобно – не было в сердце моём ни толики гнева али суровости. Словно сотня рук подхватила меня – всё кружат да пересмеиваются меж собою. То бегаю меж них – чую иной раз – коснулась меня рука али нога, али ситец да атлас скользнул вновь по коже моей. Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою?

* * *

Ночь обрушилась лютым морозом на Русь. Оттепель обернулась ледяным панцирем, в который заковался двор Слободы – лестницы да перила покрылись толстым ледяным слоем. Привратник уже второй час стоял да топором околачивал петли от лютых оков суровой зимы под трепетным огнём факела, что дрожал при каждом завывании ветра. В палатах гуляли сквозняки, тихо посвистывали ветра по длинным расписным коридорам да по лестницам, устланным красными коврами.

Раздался короткий стук в дверь. Фёдор готовился ко сну, оставшись лишь в нательной рубахе, да заслышав пришлого, первым делом взгляд бросил на нож свой. Взяв оружие, прислонил он нож к стене таким манером, дабы ночной гость его не заприметил, ежели переговариваться через порог будут. Едва Фёдор открыл дверь, так сразу ж с облегчением да и выдохнул.

– Уж поздно, батюшка, – произнёс он, опуская оружие.

Молодой опричник развернулся к отцу лицом да и рухнул на кровать спиною, подпёршись сзади локтями. Басман-отец не вымолвил ни слова – с мрачным выражением лица опустился на сундук да принялся глядеть на сына. Фёдор чуть заметно сдвинул брови, разглядывая наряд отца. На сапогах не успел оттаять снег – то значит, что Алексей со службы тотчас же и явился к сыну своему.

– Отчего явился ночью, а не утром? Неужто дело твоё не ждёт? Коли так, выкладывай, – произнёс он.

– Доложил мне Васька, как вступился ты за того латина безбородого, – вздохнул Алексей, глядя на сына своего.

Повисло молчание, что нарушалось лишь тихим скулением ветра, что беспомощно бился в окна, покрывавшиеся морозными узорами.

– Ничего зазорного не учинил, – просто ответил Фёдор, пожав плечами. – Не покарал же меня наш светлый государь.

Алексей тихо усмехнулся себе в бороду да помотал головою.

– А ты, отрок сучий, того будто жаждешь! – произнёс Басман-отец, разводя руками. – Всё рвёшься да рвёшься на погибель! И откуда в тебе удали столько?!

Фёдор молча глядел на отца, не говоря ни слова против. Заметив то, Алексей вздохнул да ссутулился и, превозмогая бессилие, поднял взгляд на сына.

– Не ведаешь ты, на что меня обрекаешь, – тихо произнёс Басман-отец, мотая головою. – Не ведаешь же, кому приказ отдадут казнить родную кровь, ежели в измене тебя обвинят языки эти паскудные? – Алексей вновь усмехнулся сам себе, проводя широкой рукой по своему лицу. – За что ж ты подставляешься да меня на муки обрекаешь? Ежели царь велит – нет тут воли моей, подчинюсь! – сквозь зубы проговорил Алексей.

– В самом-то деле? – спросил Фёдор, вскинув бровь. Лицо его омрачилось. Во взгляде поселился тот холод, который бушевал за окном, так и норовя пробиться в опочивальню.

– В самом деле, – повторил Басман, мотая тяжёлой головой. – Исполню я любой приказ. Ибо ведаю, ежели ослушаюсь – то поручат то Малюте али другому мяснику на цепи царской. Уж я-то знаю – один верный удар в сердце. Чёрт тебя бы побрал, Федька, да знаю я, не дрогнет моя рука, ох не дрогнет!

– Отец, я знал, что не тронет государь меня, – твёрдо произнёс Фёдор.

Алексей наклонился, точно и не расслышал слов сына, а как дошёл до него смысл, так тотчас же усмехнулся той глупости.

– Знал он, чёртов полудурок! – Алексей всплеснул руками. – А государь-то сам не знает, карать он будет али миловать, а ты, щенок безбородый, всё-таки наперёд знал!

Фёдор вновь пожал плечами да развёл руками.

– Ежели голова у меня на плечах, ежели я в своих покоях, а не на дыбе у Гришки али в подвале сыром, стало быть, доподлинно знал, – слова те юноша произносил с простотой да лёгкостью, точно речь и вовсе никоего смысла не имела.

Алексей тяжело вздохнул да замотал головою своей, потирая затылок.

– Не смей, Федька, чтобы я тебя схоронил, гадёныш, – предостерёг Басман-отец, да с тем и встал с места своего.

– Доброй ночи, отец, – произнёс Фёдор вслед.

Алексей покинул сына, и долго Фёдор ещё глядел в потолок, и ум его заняли образы того рокового застолья. При всём напускном спокойствии, коего держался молодой опричник, говоря с отцом своим, сердце и сейчас замирало от одной мысли о том миге, когда Фёдору пришлось заступиться за друга своего. На мгновение Басманов перевёл взгляд на руки свои. Они уж были чисты, но помнил он, как ослепили эти самые руки рынду, что посмел воспрепятствовать воле царской.

«Раз цел я, значит, была тому причина в разуме царя нашего…» –