в первый день позорно пополз на центральной площади парка с фонтаном, и я чуть не расплакалась от пьяненькой материнской жалости: в Киргизии дети таскают ковры, раскрывают ворота для папиного автомобиля, орошают и метут двор, несут арбуз на одном плече, нянчат грудничков, а мой малыш такой нежный, такой несамостоятельный, такой городской. И вот однажды я чувствую, как он впервые, стоя, отпускает мое платье, пока я фотаю семенящий мимо детский сад – все парами, и каждый держится за край юбки или футболки того, кто впереди, – и отходит от меня, отплывает, отчаливает, улетает в мир, увлекаемый центробежной тягой взросления. И несется теперь, не разбирая дороги и руки для равновесия воздев, будто в древнем солнечном танце. В последний день отпуска на подъеме в Сулейман-гору – открыточную достопримечательность города Ош – Самс отказывается ехать в слинг-рюкзаке и выкручивает руки родителям, придерживающим его на скользких от времени каменных проплешинах на узкой туристической лестнице.

«Как жаль, – говорит бабушка в первый день, глядя на правнука, – как бы она с ним играла», и я выставляю против и своей бессильной жалости к маме, которой не досталось видеть и пережить столько милого, смешного, удивительного с Самсом, набравшим роста и скорости, один-единственный случай из памяти о том, как я рассмешила ее, прыгая вот здесь же, у спинки этой пружинной кровати, с космической скоростью и под гул собственного «е-е-е-е-е», и мама хохочет, а я на миг торможу свою ракету и, оборачиваясь, строго ей говорю: «Пи-истань!» – и я не помню этого, но помню, с каким удовольствием она это всегда вспоминала, и сама чувствую прилив радости от вспышки чужой этой памяти: не о чем жалеть, у моей мамы, слава Богу, был свой малыш и сполна умиления, тревог, восторга и смехоты родительства. «Как жаль», – говорит бабушка вначале, но провожает нас через месяц совсем другими словами, поразившими меня тем, как остро и незабываемо звучат книжные банальности, когда относятся лично к тебе. «У меня великое горе, – сказала она, – и великое счастье. Я говорила Джамиле, что могу умереть в любой день. Но Самсончик все изменил. Моей доченьке Царство Небесное, но думать я теперь буду о Самсончике. Я хочу его снова увидеть. Я хочу жить». Как дико мне теперь вспоминать, что в моих юношеских рассуждениях о том, почему стоит или не стоит заводить ребенка, не было этого главного знания, что дети – это перезапуск жизни во всех точках соприкосновения, и как странно мне теперь, что я боялась ехать с ребенком на родину нашего с мамой детства, боялась встречи с памятью – и вот, вильнув в проулок за все уверенней топающими ножками, сбежала от памяти и вышла к жизни, как на базар, считающий только сегодняшние барыши.

И как неудивительно, что единственным, кто избежал этой перепрошивки памяти, стал мой муж, быстро свянувший от жары, наотрез отказавшийся есть шашлык, стонущий под гнетом арбузов, дынь и малины, которых нельзя купить на одну порцию, и сказавший в итоге: «Все с вашим Джалал-Абадом ясно», а на мой протест пояснивший: «Ну не буду же я тебе врать». В день, когда он особенно задел меня тем, что предложил на очередной вопрос местных: вы туристы? – спровоцированный его узкими бриджами и шляпой в мелкую колючую проволочку и задаваемый не всегда бескорыстно – так, у одного источника нам было предложено за пятьдесят сом воспользоваться японским прибором, указывающим девятнадцать параметров организма: «вес, жир, внутренний жир…» – на этот прилипчивый вопрос отвечать, что он эмигрант из Киргизии в США и вот вернулся на родину с сестрой в поисках «bride» – невесты, я, зло оплакав его предательство, почувствовала, что выплакала свои натужные и, видимо, давящие, как местная жара, попытки втянуть его в зону нашей с мамой памяти, в орбиту радостей земных, в законсервированное и вскрытое для них с Самсоном «наше лето», которым столько хвалилась в уверенности, что у него никогда не выдастся возможности проверить, как тут все хорошо. Я примолкла сначала от обиды, а потом от чувства пустоты и свободы, и на молчаливой нашей дороге между низкорослыми фисташками к курорту мне под длинное платье забрался палочник из семейства привиденьевых насекомых, которого я долго вытряхивала, будто в самом деле колючую деревяшку, и встретились мелкие улитки, застывшие космическими передатчиками на кончиках сухих травяных стеблей. Самсон, вскоре уже сигавший по стульям в советском кафе-юрте с гербами союзных республик на потолке, словно школьник в бездействующем актовом зале, слишком далеко завел меня в утопию перезапущенного детства. Нужен был приезд мужа, чтобы вернуть мне чувство реальности, из которой не бывает ходов сквозь зеркала, шкафы и норы, сундуки и кондитерские, базары и застолья. «Если бы не юридические формальности, ты бы ведь сама не приехала сюда в отпуск», – полуспросил меня муж, и я призналась, что да, ехала сюда, не предвкушая отдых. Но Самсончик все изменил. Я хотела закрыть это лето, зарыть этот сундук, забыть дорогу на этот курорт. И вдруг почувствовала, что могу и хочу здесь жить.

Это жизнь в параллельных временах, когда я мама и сама малыш, когда я на отдыхе и в скорби, когда я перебираю новые платья и воспоминания, когда я, скучая, лезу в сто раз пересмотренный сундук и вся загораюсь новой целью, найдя вдруг негативы джалал-абадских снимков моего с мамой детства. Это мой сон, в который каким-то чудом попали мой сын и муж и в который я сама едва бы поверила теперь, вернувшись в Москву, если бы Самс на отныне близко знакомый голос прабабушки из смартфона не боднул вдруг экран, словно вспомнив, как она научила его бодаться.

Наше с мамой лето не кончилось, как не кончается жизнь. И что бы ни говорил мой скептичный от аскетичности муж, этим нашим летом задело и его. В конце концов, именно с ним я впервые зарулила за джалал-абадский железнодорожный вокзал и нашла удивительный узбекский квартал за большой мечетью и впервые провела день в Оше накануне вылета домой – и удивилась, как все это раньше, с мамой, не пришло нам в голову. Там-то, в Оше, в кафе «Жалал-Абад», выбранном для прикола, он и проговорился, начав рассказывать одну из историй о командировке в штат Юта, который, ввиду гор, на Киргизию очень похож. «Зашли это мы, – говорит, – в США в кафеси…» Так, на киргизский манер, мы теперь называем кафе и после вывески «Узген пивасы» переименовали пиво, хотя не уверены, куда тут ставить ударение.

Живая память та, что у