легковушку с глазищами, – мейд ин Узбекистан. На стадионе «Курманбек», где – есть фотография – мама ловила меня, сбегающую хохоча, на старых деревянных трибунах, теперь новые ярко раскрашенные пластмассовые сиденья для болельщиков и новые правила: с топчана под деревьями нас непонятно окрикивает охранник и, не дозвавшись, ковыляет за нами на живую траву футбольного поля, которую моя память не видит без уткнувшегося в зелень водяного шланга. «А я думал, вы киргизка, а вы русская», – прощает он мое непослушание и объясняет, что хозяин (директор? или стадион частный?) установил камеры и следит, чтобы никто не ходил по полю. «Но у нас же мяч, – мягко возражаю я, – настоящий, футбольный, смотрите». А память прокручивает мне гифку по мотивам моего фото на этом поле, тогда черно-белом, с пятнами моей косынки, скрипучего советского тедди, пластмассового пуделя и ненастоящего девчачьего мяча. В парке, куда я тащила дедушку за мороженым в кафе – всегда любила, как я это позже назову маме, «светскую часть» пространства, – выдают напрокат гироскутеры, катают на поезде в виде гусыни с гусятами, мечут дротики в шарики и заманивают плюшевыми медведями с непомерно длинными, будто отвисевшимися на игровых стендах, задними лапами. На моей карте города появляются новые места срочного уединения за десять сом – мама не пускала нас в платные туалеты, считая их обдираловкой, и мы заглядывали в дармовые – при славянской диаспоре, при музыкальной школе, на железнодорожном вокзале, – я с ужасом предвкушаю, как попробую зайти в старый туалет деревенского типа одна с ребенком, но скоро обнаруживаю, что недооценивала свою изобретательность, когда прикармливаю сына грудью над очком, лишь бы он не рвался что-нибудь тут потрогать. Одна из смотрительниц туалета в парке делает нам знак, чтоб не шумели, расплачиваясь: она сидит на траве над уснувшей внучкой. Другая – мамина одноклассница, отличница, а теперь прабабушка – молодая, не чета нашей, – подрабатывает в кафе при туалете и то соглашается, то отказывается брать с меня плату. В холодном магазине, как мы называли его с мамой, иранской кондитерской «Назик», я по инициативе мужа пробую цветастое мороженое и баночную колу, а вот торты с фигурками оленей, рыб и цыплят из крема его, в отличие от мамы, не впечатляют. На знаменитом в Союзе джалал-абадском горном минеральном курорте: источник‐1 для повышенной кислотности, источник‐5 для пониженной, и нам с мамой показаны разные, – меня накрывает возле места съемки два года назад, нашим с ней последним летом здесь, и я опять в желтом платье, тогда же и купленном, ярком и дерзком, – теперь-то кажется, что простецкое и толстит, – у куста крупных желтых цветов, в тон платью, и я оплакиваю эти цветы утраты, сейчас поникшие, пожухлые, едва видные на примятых к земле стеблях. В память о маме я моюсь на балконе голая, как она придумала, водой, нагретой за день солнцем в старой кастрюле и чайнике с привязанными веревкой крышечками, и, не дождавшись мужа, ныряю в коридоры шмоток на базаре вместе с Самсом, который вынес древнее это женское развлечение почти мужественно и был кормлен в углу на размерном ряду обновок в скользком целлофане и уволочен молодой продавщицей за прилавок, так что я впервые испугалась, что потеряла его из виду, и бегал с вешалкой, и рыдал изнемогая, как всякий мужчина возле женщины, которой в магазине барахла поперла рыба, а я вспоминала, как мы с мамой, прочесав не по разу закоулки и этажи вещевого базара, подначивали друг друга перед новым заходом: «Ну, кому мы там еще не выносили мозг?» – и про самые стрёмные наряды говорили, шифруясь, что их точно прикупим на ежегодный предновогодний вечер «Октября».

«У вас, значит, одинаковые характеры – любите долго ходить», – заключает бабушка про нас с Самсом, когда дождалась нас домой после восьмичасовой прогулки, успев уже обзвонить «Скорую» и милицию. Я хмыкаю в душе, вспоминая, как мама смеялась, что бабушке самой «лишь бы гайдакаться», и наконец говорю это бабушке, но она и слова такого не узнаёт. Самс единственный, кто в Киргизии не чувствует нехватки, ему всего здесь вдоволь: он занимает себе индивидуальную комнатку под большим деревянным столом в комнате, он открывает местный автопарк на сундуке дяди Васи Тулаева, он бренчит крышечками, сахарницами, толкушками, пиалушками и косушками, он прыгает с моей подачи на пружинном матрасе, он осторожно трогает цветы и решительно выщипывает у лепешки узорчатую середку, он сбегает из кафе к проезжей части, пока я, с тарелкой пельменей в одной руке, не ловлю его, возмущенно обмякшего, – мама открыла этот прием детского ленивого бунта с племянницей, обмякавшей до неподъемности каждый раз, как ее уносили против воли. Самс в первый же день научается здесь выживать – пить из всего, что течет, и требовать себе все, что я подношу ко рту: полуторалитрушку, стакан, пиалу, рожок, – и скоро, как я, подсаживается на уйрик шарбати – компот из урюка, которым здесь прямо на улице возле частного дома торгуют хозяйки. Самс лезет рукой в фонтан при тенистой шашлычной и ходит потом с голым и мокрым торсом, как фольклорный вэдэвэшник в праздничный день, пока я ищу ему скрученную в рюкзаке запасную футболку. Самс квакающе смеется, разглядев смешную походку кур, пасущихся вдоль дороги, и расслышав писк цыплят на птичьем базаре, куда я, стесняясь, волочу его через день и где нам, будто не признав зевак, начинают уже предлагать утят – постарше и покрупнее. Самс закатывается ночью за пружинный матрац и, застряв между кроватью и стеной, вопит, а к утру сваливается с непривычно высокой кровати на пол. Самс впервые устраивает истерику в отделе игрушек недавно открытого супермаркета «Фрунзе», когда я пытаюсь оттащить его от особенно крупных машинок, зато находит в коробке у магазина сломанный голубой вертолет, растрогав меня тем, что, как я всем сообщу, унаследовал талант моей мамы – та вечно что-то тащила с улицы. Самс покоряет сердца официанток и продавщиц, одна сравнивает его с Юрой ШатУновым, другая дразнит Самсунгом, третья спрашивает, сколько лет моей старшей дочери, и не умеет скрыть изумления, что годовалый малыш – мой первый ребенок, а я вспоминаю, как просила маму не говорить, что мне уже за тридцать, здешним встречным, интересующимся с южной непосредственностью, замужем ли я и есть ли дети. Самс забегает за витрины с ярко раскрашенными тортами в кондитерской «Назик», и я пробую укротить его спешно сорванными со столов салфетницами, как звякалками укрощали дракона в «Гарри Поттере». И да, Самс научился, совсем и бесповоротно научился здесь ходить, хотя