–А смысл твой был прост – встречать людей, очернять их жизни и показывать им, какими быть не нужно.

Смерть забрала его, посчитав себя слишком милостивой. Хоть на последней секунде, но смысл свой он узнал, чего дано не многим. Пусть смысл прост и неприятен, но он хотя бы был…

Пока Иллиан размышлял о рассказанной истории, которая ему была не по душе, художник вспоминал сегодняшние сны.

Сон про мальчика был расплывчатым и не внушал доверия с любых своих сторон. Диалог помнил смутно, но знал, что со многим был не согласен. «Люди, как насекомые!», – запомнилось ему, и истина такая неприятная. Однако, этот сон записан в дневнике, «Если, конечно, это был сон!».

Записал и второй сон, более тревожный, но менее значимый: «Мне снилось, что я в лодке, посреди океана. До материков не доплыть, но до острова всегда есть шанс. Только вот, шанс ускользал из рук, хотя во сне художнику казалось, что он уж точно знает, куда плыть, где его берег, где домик родной. В груди нагревалось чувство вины, и вина исходила от острова. Но не остров был виноват, а я. Я и сейчас помню это чувство, испытанное во сне, и, как мне хотелось исправиться. Я бы, наверное, не проснулся, и так бы и искал тот остров, если бы в какой-то момент не решился сдаться. Поражение пришло в виде смирения. «Не доплыть мне до этого острова!», – воскликнул я на весь океан и бросил в него вёсла со злостью, с недоверием. Океану было не больно. Что для него два весла?! И меня это почему-то не устроило! Я вытащил из кармана спички, поджёг одну и бросил в океан. Он вспыхнул каждой своей клеточкой, и я проснулся – в поту и с мыслями, что же будет с Землёй, если все воды океана превратятся в кипяток…».

Сны не так уж и помогали, слишком искажённым всё в них было. «Лучше не углубляться и не записывать!», – думал он, но всё равно углублялся и записывал. Сны для него – неизвестная реальность, но действие вчерашних снов проходило на его планете, а не где-то за звёздами. Душа, быть может, отделялась, но не летела далеко.

По дороге, кроме природы, встретили пару городов – один пустой, другой какой-то переполненный. В одном витрины и реклама, в другом облеплены столбы. В одном паром и переправа, в другом салоны красоты.

Да, города тоже разные. Не всем жизнь дарит изобилие, у кого-то счастье в простоте. Не все желают жить там, где больше всего людей…

–Как ты до такого докатился? – неожиданно спросил художник Иллиана, прервав затянувшееся молчание, задумавшись о том, чего он ищет.

Тот гневно бросил взгляд и хотел ответить грубо, потом задумался над вопросом и простил художника или, быть может, сделал вид, что простил.

–Неужели, символы на лице тебя заставили жить не в домах, а в дорогах? – добавил Арлстау, желая исправить своё секундное невежество.

–Я был спрятанный всю жизнь. Мой отец – это есть власть. Чем дольше я был спрятан, тем больше ненавидел всю власть, что видел за окном. Высшая власть продаёт преступления, а низшая отлавливает покупателей. Я не стал ни покупателем, ни продавцом, и в этом моя фишка.

–Почему же тебя прятали?

–Об этом не хочется говорить, – ответил он, изменившись в лице. – Если одним словом, разногласия с отцом во всех вопросах, и права не было хоть что-нибудь сказать.

–А сейчас, когда отец далеко, ненависть исцелилась? Она превратилась в безразличие?

–Знаешь, так и есть, – согласился Иллиан. – Но, когда слышу о смерти кого-то из них, не могу ничего с собой поделать и в глубине души радуюсь и говорю Боженьке: «Спасибо, что ты есть!».

Пауза. Художник был шокирован этим откровением, не хотелось бы ему, чтобы его дитя стало таким.

–Одна смерть ничего не решит, одна жизнь ничего не исправит. Мы не выбрали их путь, чтобы судить, – ответил художник разочарованно.

Разочарование было связано не со своей собственной мыслью, а с мыслью Иллиана. Тот почувствовал это и сразу же передразнил художника, исковеркав голосом его фразу. Это уже было не впервые и это не было похоже на извращённую, защитную реакцию, поэтому взбесил.

–Зачем ты меня передразниваешь? – вспыхнул художник, готовый броситься в руль, хотя до храма уже рукой подать, но благоразумие осталось в стороне.

–Чтобы увидел себя настоящего, – ответил Иллиан, поставив в тупик собеседника.

Шах и мат. Сразу вспомнил душу леса – его первый промах, в котором показал себя настоящим. Первый блин комом, но ошибаться больше нельзя. Одна ошибка в любой момент способна оборвать весь путь.

Дорога вильнула вправо, и художник ударился головой о стекло после резкого поворота. «Нечего думать об ошибках!», – мигом расшифровал он этот знак, но всё было не так – всего лишь, нужно было пристегнуться.

Оказалось, он задремал, пока блуждал по мыслям. Ночью сон был не насыщен покоем, поэтому художник чувствовал себя уставшим и разбитым. По окнам барабанил мелкий дождик, своей мелодией пытаясь усыпить, но все его попытки тщетны, ведь впереди виднелись золотые купола…

Храм стоял один одинёшенек, ближайшие города довольно-таки далеко, а деревень давно не существует, но, на удивление художника, людей у храма было много.

С тех пор, как потерял руки, двери храмов всегда были открыты для него, но заходить в них не решался. Он не то, что перестал верить в Бога, скорее, учился жить без него, испортив с ним все взаимоотношения.

В порыве глубокой, душевной боли художник отказался от него, обвинив, что тот несправедливо судит. Позже понял, что Бог то не судья, что его дело прощать, а не наказывать, но для себя решил, что уже поздно, что Бог его не простит за это, раз сам себя простить не может.

Люди придумали суды и наказания, люди придумали законы, по которым одни праведные слуги, другие непокорные изгои общества. Взять хотя бы Иллиана – он изгой, но, как на грязь, на него взглянут лишь те, кто сами хуже него, пусть даже обманут самих себя, что не нарушили ни одного закона, ни единой заповеди.

Художник прекрасно помнил, что это такое, когда на тебя смотрят, как на ничтожество, как на пыль, которую необходимо стереть с лица земли. Этот взгляд полезным не бывает, приносит лишь озлобленность и боль, поэтому тем людям он ни слова не дарил, лишь жестом посылал куда подальше.

Другое дело взгляд свысока, что вдохновляет на высоты. Многие не любят,