остановил свой рассказ и с грустью взглянул на костёр, яростно размышляя о том, почему же он сам не был достоин подобной любви, почему же он сам не сумел также полюбить кого-то. Но Иллиану было слишком интересно, чем закончится эта история, потому разогнал все переживания художника щелчками пальцев.

–И, – заголосил он. -Что дальше то? Чем закончилось всё? Их спасли?

–Мужчина очнулся в каюте, в окружении врачей и стал настаивать, чтобы его отвели к жене. Врачи игнорировали просьбу, ничего не говорили об этом, лишь прятали глаза. Капитан корабля пришёл в его каюту, когда тот уже кричал во всё горло: «Где моя жена? Верните мне её!». Капитан не стал мешкать и комкать игру слов, признался ему, что он единственный выживший пассажир, и ни одна душа, кроме него в Ледяном море не выжила. «Не лгите мне! Не лгите! Мы плыли на льдине вдвоём!», – рыдал ему в лицо мужчина, но капитан был спокоен, как монумент. «На льдине ты был один, а жену твою нашли в обломках корабля ещё за час до того, как нашли тебя…», – ответил ему он и ушёл, оставив наедине со своими эмоциями и со своей новой жизнью…

–Вот это да! – изумлённо воскликнул Иллиан и вскочил на ноги. – То есть, он был спасён не любовью, а покаянием?

–Это уже тебе решать, – улыбнулся художник. – У каждой истории свой конец, и не всегда вся суть в конце.

–А ты не такой слабак, каким по началу казался.

Жёстко. Художнику даже было обидно, хотя для Иллиана эти слова, как комплимент.

–Потому что рассказал историю? – не скрыв обиды, спросил Арлстау.

–Потому что она сильна…

Их пир был окончен, костёр потушен, и каждый стремился занять своё место.

В распоряжении палатка и спальник. Иллиан предложил художнику выбрать, и он выбрал палатку.

–Боишься волков?

–В спальнике теплее, но мне необходимы стены…

У Иллиана всё при себе для путешествия, дорога – его дом, ветер – его чувства. «Он точно от чего-то бежит, а я другой, а я кого-то догоняю…». – возвышал себя в мыслях художник, укладываясь поудобнее.

Тишина ночи уместна, если ты скован четырьмя стенами, а ночь за окнами прославила покой, но сейчас ночь живая, много шума, незнакомого гама.

Долго не мог заснуть, слушая пение сверчков и храп по-соседству. Пришлось поразмышлять о своём будущем – о том, что принесёт ему его талант; что этот же талант отнимет; что ждёт его впереди за непроглядным временем; и, что случится с его жизнью, если он осмелится переступить свою же черту. Ответы сами приходили, как меняющиеся картинки диафильма, но они, скорее, были творениями фантазии художника, чем подмастерьями истины.

Душу луны взял с собой в свои покои, не позволил промёрзнуть в ночи. Луна для него особенна, хоть и не дорисована. Без неё он бы не смог – вот и весь ответ. «Ты мой одуванчик, я твой алый клён, берегу до завтрашней затеи твой такой хрустальный и волшебный сон! Ты моё большое вдохновение!».

От всех причин вдохновения отвлёк внутренний голос, что заполнился тревогой и тоской. Спина почуяла взгляд, и голова художника резко повернулась, не прогадав в своём движении.

На стенке палатки чернела чья-то тень и наблюдала за ним. Напугала до смерти так, что художнику почудилось, что сама смерть пришла за ним! Знал бы он, насколько ошибался. Судя по размеру, тень принадлежала ребёнку. Мальчик подкрался к нему, как шакал в поисках пищи, потому остался незамеченным до этого момента.

Тень двинулась ко входу, и палатка зашуршала под натиском юных рук. Художник не растерялся и щёлкнул фонариком, осветив лицо гостя.

Перед ним стоял мальчик лет двенадцати, не больше и бесстрашно глядел в свет фонаря. Мальчик был каким-то потерянным, грустным, словно бездомный, словно обездоленный, каким и стал художник.

Всё это было похоже на страшное кино прежнего тысячелетия. Мурашки не заставили себя ждать, осыпав всё тело художника. Мальчик внимательно наблюдал за ним, и, казалось, свет фонаря совсем не беспокоил фокус его глаз.

–Кто ты такой? – наконец, осмелился спросить изумлённый Арлстау, но смелости в звучании вопроса не было.

–Я хочу, чтобы ты отказался от своего дара, – размеренно ответил мальчик красивым, мужским голосом, не соответствующим его юности и погрузил свои глаза во взгляд художника.

«Серьёзное заявление…», – подумал Арлстау, приходя в себя и разгоняя остатки трусости.

–И остаться ни с чем? – ответил почти смело.

–Как это ни с чем?! Для вкусной жизни тебе дано не мало талантов.

–Они все скудны и немощны, да и не близка мне вкусная жизнь.

–Понимаю, – промолвил задумчиво мальчик. – Рисовать души – несравнимое удовольствие, но как же твоя семья? Почему ты лишил её себя?

–Это не твоё дело, – резко ответил художник, внезапно занервничав от голой правды.

Показалось, что мальчик видел его насквозь, тревожил невинными пальцами его душу.

–Почему не моё? Ты ведь не знаешь, кто я. Считаешь себя особенным, художник?

–Не был бы особенным, ты бы ко мне не явился. Кто бы ты ни был, я не вижу твоей души, я не знаю, кто ты, и дар свой отдавать тебе не собираюсь.

–Сила и власть могут создать чудовище в каждом из нас. Не так ли, Арлстау? – не унимался мальчик, сжимая в тиски художника

–Кто ты? – повторил свой первый вопрос всей своей допустимой резкостью, а у самого вновь душа уходила в пятки, чувствуя свою ничтожность перед этим загадочным мальчишкой. – Ответь мне, кто ты?

–Я друг, тебе не стоит меня бояться, – ответил тот с излишней благородностью. – Я всего лишь пришёл поговорить с тобой, поразмыслить о будущем.

–Раз не можешь сказать, кто ты, то, как смеешь выпрашивать дар?! Ответь тогда уж – для чего живёшь?

–Хитрец, – улыбнулся малец. – Мой взгляд в ответе за верхнюю часть мира. В ней не чувствую себя взаперти, ради неё и живу.

–Громко! А за нижнюю чей ответственен взгляд?

–Его голос ты слышал, перед тем, как покинул свой дом.

Заинтриговал художника мальчишка. «Как теперь я буду спать, раз не знаю, кем они могут быть и для чего они мне? Кто из них напоминает ангела, кто из них похож на беса?».

–Значит, вы, как бы противоположности?! Один просит, чтоб не отдавал дар, другой просит отдать. Больше похоже на игру, чем на жизнь! О чём поговорить то хотел?

–Не становись чудовищем!

–Не стану я никаким чудовищем! – вспыхнул художник.

Он хотел вскочить на ноги, но какая-то сила сдерживала его прыть и мешала разогнать эмоции до