Астрид ответила Тале очень быстро. Тале сказала, почти сразу же. Вовсе не удивительно, писала Астрид, что Тале тяжело. Им с Осой тоже тяжело, но особенно нелегко пришось сейчас матери и Бергльот. То есть мне. Она, Астрид, размышляла и размышляла. Она больше двадцати лет размышляла и ломала голову. И она прекрасно понимает, как Бергльот тяжело, что она, Астрид, не приняла ничьей стороны, но если бы она и сделала это, то мучилась бы сомнениями. Она считает, что настало время для примирения. В конце она интересовалась, отправила ли Тале это же письмо нашей матери. Когда Тале ответила, что да, она отправила его по почте, Астрид спросила, можно ли она заберет его из ящика в доме матери. Она боится, что мать этого не выдержит. Тале ответила, что они могут поступать, как им заблагорассудится, и что она не хочет брать на себя ответственность за самоубийство.

Однако позже в тот же день, шестого января, посоветовавшись со своей Кларой, Тале пришла домой и написала гневный мейл Астрид – Тале отправила его, не перечитывая и не исправляя, – где написала, что она не собиралась выставлять себя страдающей жертвой, в этом деле жертва не она, но и не Астрид. «Но и не ты, Астрид!»

Тале написала, что говорит как свидетель, что свидетель им, безусловно, необходим, что, когда Астрид утверждает, что все страдали, это смешно, потому что Инга сама виновата в собственных страданиях, и вместо пустой заботы Астрид могла бы повлиять на Ингу, поговорить с ней, потому что от Астрид Инга не отвернулась бы. «Но истина в том, что чью-то сторону ты приняла, – писала Тале, – ты выбрала свою мать и пожертвовала сестрой, и уму непостижимо, что ты не в состоянии это по крайней мере признать».

На этот сердитый мейл ответа она не получила. Совсем как я – на мои сердитые мейлы Астрид тоже не отвечала. Гнев – это плохо. Астрид не позволит втягивать себя в чужой гнев. Астрид поступит цивилизованно и достойно и не станет раздувать конфликт, как обычно бывает с людьми в гневе. Астрид будет добиваться примирения и действовать миролюбиво и разумно, возможно, она даже презирала тех, кто поддается гневу, кто не в силах себя обуздать, кем управляет настолько нецивилизванное чувство, как агрессия. Возможно, Астрид собиралась продолжить разговор, когда мы успокоимся.

«Настало время помириться», – написала Астрид. Эти слова уже сами по себе были шагом к примирению. И все казалось таким простым, будто для этого достаточно собраться и захотеть.

Философ Арне Юхан Ветлесен сказал, что у миротворческих процессов и всяческих комиссий по установлению истины, возникающих по окончании войн, имеется один недостаток: от жертв они, как правило, требуют столько же, сколько от палачей, и это несправедливо.

Я часто вспоминала эти слова, думая, что процесс примирения в нашей семье потребует от меня больше усилий, чем от отца, матери и сестер, и в этом кроется несправедливость. Ко всему прочему члены комиссий по установлению истины, образуемых после войны, не расходятся во мнениях в отношении того, кого считать жертвой, а кого – палачом. А как можно достигнуть примирения, если не согласен даже в этом?

Кроме того, если Астрид говорит всерьез, если она и впрямь хочет помириться, то вполне может начать с того, чтобы передать дачи на Валэре во владение всем нам?

Однажды, когда мы посмотрели фильм «Мужья и жены» Вуди Аллена, Бу сказал: «А ты заметила, что у него многие основные женские персонажи, особенно те, кого играет Миа Фэрроу, отличаются повышенной заботливостью и склонны жертвовать собой? И те героини Вуди Аллена, которые, судя по всему, хотят добра, улаживают конфликты, никогда не повышают голос, те, кто мягко уговаривает, когда другие злятся и орут друг на друга, женщины, которые, как кажется, думают не о себе, а о других, которым сложно противоречить, потому что они такие добрые и отзывчивые, – так вот эти женщины, как правило, добиваются цели. Они получают то, чего хотят. Их желания удивительным образом исполняются. Их власть проявляется эффективно и типично по-женски, она притворяется заботой».

«А замечала ли ты сама, – спросила я себя, – что ты используешь размышления и выводы Бу ради твоей собственной выгоды?»

Борд сообщил матери, Астрид и Осе, что, по словам адвоката, если суммы взносов за дачи не будут пересмотрены, завещание считается не исполненным. Они втроем тоже переговорили с адвокатом, и их адвокат не согласился с адвокатом Борда и сказал, сославшись на параграфы в законодательстве, что в случае судебной тяжбы мы с Бордом едва ли выиграем. Я этого не понимала, да и не пыталась понять, однако отметила последний абзац в выкладках их адвоката. Там было написано, что никто не вправе помешать нам обратиться в суд, но для нашей матери это создаст дополнительную нагрузку и воспрепятствует «сотрудничеству, которое, согласно пожеланию усопшего, должно осуществляться наследниками для урегулирования деятельности компаний». А ссоры в семье не утихнут, никакое сотрудничество невозможно.

Мать, Астрид и Оса явно не объяснили адвокату, почему просьба Борда передать дачи во владение всем четверым была грубо отвергнута и почему я рассорилась с родными.

Позвонила Карен. Она получила сообщение от Астрид – та хотела переговорить с ней, и речь наверняка пойдет обо мне, потому что других общих тем у них не было. Я рассказала о мейле Тале и предположила, что Астрид наверняка боится, что я выброшусь из окна или лягу под поезд. Хотя, может, она просто притворялась обеспокоенной и хотела продемонтрировать это, а на самом деле втайне надеялась, что я выброшусь из окна или лягу под поезд. Возможно, все на Бротевейен надеялись, что я выброшусь из окна или лягу под поезд. Они боялись меня, боялись, что мне стукнет в голову рассказать или написать о чем-то, и успокоятся только после моей смерти. Им хочется спокойствия, и желание это вполне естественное и человеческое.

Поговорив с Астрид, Карен рассказала мне потом, что Астрид, похоже, и впрямь тревожилась. Может, она меня по-своему любит? Может, она и впрямь пыталась – раз или два, оставшись с матерью наедине, – может, она и впрямь опасливо спрашивала: а ты уверена, что на самом деле ничего не было?..

А мать в ответ вспылила и набросилась на нее, совсем как четвертого января у аудитора, и осыпала упреками: «Что ты такое несешь? Ты на что намекаешь? Неужели ты подозреваешь отца в таких ужасных поступках?!»

Астрид, наверное, пришлось непросто. Матери тоже пришлось непросто. Сколько же было поставлено на кон, если мать готова была тотчас же перейти в нападение, если она не только защищалась, как у аудитора, но и ни единого раза за последние двадцать три года не обратилась ко мне с очевидной просьбой: расскажи мне, что, по-твоему, с тобой произошло. Нет, вместо этого мать паниковала и инстинктивно нападала. Значит, вся ее жизнь держалась на этой лжи, и отнять у человека ложь – значит одновременно отнять и счастье? Но нет, для матери это была не ложь, потому что она сама в это не верила, она все знала, но как выглядела бы ее жизнь, если мою историю все узнают и поверят ей? Вот этого-то она и боялась.

Бедная мать – столько лет страшилась она, что то, о чем нельзя упоминать, утянет меня на дно. Но этого не произошло, со мной все было в порядке, и ее страх, что я погибну, уступил место другому страху – что то, о чем нельзя упоминать, выплывет наружу, что я вспомню собственное прошлое. А потом в ее жизни наступил момент, когда знание о моем прошлом стало выгодным – это случилось, когда в ней пылала страсть к Рольфу Сандбергу. Тогда ей захотелось развестись с отцом и переехать к Сандбергу, и тогда она спросила меня: «Не делал ли отец с тобой чего-нибудь странного, когда ты была маленькой?»