Однажды во время такой встречи мать сказала: «Многие считают, что отец у тебя очень веселый».

Зачем она это сказала? Оправдать себя за то, что она не ушла от него? Значит, мать считала их брак ненормальным? Одно дело – это я, от меня легко отмахнуться, и я редко становилась темой для разговоров. Другое дело – то, что замечают родственники, друзья и знакомые, и то, чего они не могут не заметить, например, как отец, по возвращении матери на Бротевейен после интрижки с Рольфом Сандбергом, начал поднимать на нее руку. Они пили и ссорились, и однажды мать появилась с гипсом – она упала с лестницы. В другой раз под глазом у нее расцвел синяк – мать ударилась о дверь. Потом мать поскользнулась на льду и вышибла себе зуб. «Многие считают, что отец у тебя очень веселый», – сказала мать.

В следующий раз, когда мы встретились, мать сказала: «Отец так много знает».

Что мне оставалось ответить? Что тогда все в порядке – отец веселый и столько всего знает, а про остальное забудем?

Поговорить с матерью по-настоящему я не могла.

Из «Пекаря Хансена» мы выходили печальные, но и радостные оттого, что все закончилось.

Пятого вечером мы не пили, поэтому утро шестого января выдалось неплохим, небо было синим, встречи перед обедом прошли успешно. Может, вообще бросить пить? Может, мне как раз этого не хватает? В обед позвонила Тале. Накануне вечером она встречалась с подругой, у которой отношения с семьей тоже были непростые, с кем-то вроде моей Клары. Они с подружкой разговаривали и злились, поражаясь тому, как родственники, в свое время взявшие на себя обязанность организовывать семейные встречи и обьявившие себя главами семьи, потому что они взрослые и в их руках власть, теперь не желали передавать эту власть, не желали освободить своих детей и не обращали внимания на боль, которую причиняли другим. Тале с подружкой решили протестовать, хватит потакать и плыть, и придя домой, они написали родственникам мейлы. Тале отправила мейл Астрид и Осе, и то же самое письмо послала по почте моей матери, потому что электронной почты у той не было. Мне Тале тоже прислала этот текст, но поменять ничего уже было нельзя – мейлы своим теткам она отправила. Через минуту я уже читала письмо Тале.

Бабушке Инге, Астрид и Осе.

Недавно моя мама выступила в вашем присутствии со смелым признанием, однако ваше отношение к ее признаниям вынуждает меня рассказать, что я, как дочь своей матери и внучка Инги и Бьорнара, чувствую.

Я видела маму сломленной, насколько можно сломать человека, не доводя его до смерти. Лишь немногие в таком состоянии способны подняться и идти дальше. Я видела, как мучительно мама пытается ужиться с собственным прошлым. Я видела, как мама прячет свою боль, чтобы не заразить ею нас, детей. Я видела, как мама прячется – в алкоголе, в литературе, как сбегает от действительности, от воспоминаний. Я видела, что мама не может заснуть трезвой, что ночь пугает ее, что сон пугает ее, что она боится утратить контроль над собой. Я видела, как мама работает, работает, работает.

Я видела, как мама все время силится понять.

Я видела, как она говорит: прости, это я виновата, а не ты. Я хочу, чтобы вы избавили меня от позора подобно тому, как она жаждала, чтобы избавили и ее. Я видела, как мать бьется, старается, надеется и отчаивается.

Я видела бабушку с дедушкой и чувствую себя лгуньей. Я видела, как они делают вид, словно ничего не произошло, и сама вела себя так же. Я стыжусь себя.

Но я и понятия не имела, насколько глубокие корни пустила эта ложь и насколько далеко вы готовы зайти, чтобы сберечь ее. Сейчас я стала свидетельницей того, как вы всеми мыслимыми способами отрицаете прошлое, определившее всю мамину, а значит, и мою жизнь. Я стала свидетельницей того, как вы не воспринимаете эту историю всерьез. Это не укладывается у меня в голове и приводит в ярость. Эти чувства вызваны не только обидой за маму – вы отвергаете и мои чувства, мое прошлое: я видела, как она бьется, видела ее одиночество, ее раны, ее тоску и ее уязвимость.

Той, кто она сейчас, мама стала не благодаря вашей заботе и проведенному с вами детству. Это вопреки им мама стала таким прекрасным, сильным человеком. Вопреки насилию со стороны отца и вопреки матери, которая не желала ни во что вмешиваться. Отрицая очевидное, ты, Инга, стараешься снять с себя ответственность. Ты потеряла не только дочь – ты потеряла внуков и правнуков. Жаль.

Я заплакала. Читать это было жутко, но как хорошо, когда тебя видят. Смотреться в зеркало, которое не врет, больно, но как хорошо, что Тале так четко видит меня. Покалеченный калечит и других, избежать этого нелегко. «Ты бы знала, что довелось пережить в детстве мне самому», – сказал отец.

Я позвонила Тале и поблагодарила ее. По моему голосу она поняла, что я растрогалась, и сказала, что написала это не потому, что добрая, а потому что все это вывело ее из себя, и к тому же она ничем не жертвовала и не рисковала, потому что живет в Стокгольме и родственники на Бротевейен ей без надобности, так что им Тале взять нечем. Она действовала из политических соображений, сказала Тале, ведь если все вокруг будут вести себя как наши родные, и это сойдет им с рук, во что превратится мир? Она вовсе не добивается от меня благодарности, однако я чувствовала признательность.

Однажды, в те времена, когда ради моих маленьких детей я еще сохраняла отношения с родными – хотела, чтобы дети общались с родственниками, – мать позвонила мне с известием, что Рольф Сандберг уходит на пенсию, это он сам ей сказал. Рольф Сандберг уходит на пенсию и освобождает кабинет, где у него хранится вся их с матерью переписка. Забрать ее с собой домой он не может, и матери хранить эти письма в доме на Бротевейн тоже нельзя. Мать спросила, не заберу ли я письма себе, я же занимаюсь театром, возможно, мне такие материалы пригодятся? Может, они вдохновят меня на написание пьесы? А пока не положу ли я их письма куда-нибудь в подвал моего дома?

Если бы это произошло до того, как я вспомнила свое прошлое, то я, наверное, согласилась бы, потому что прежде я старалась угодить матери, старалась исполнять ее просьбы, потому что, даже хотя я и старалась держаться подальше, а она бывала назойливой, я зависела от нее, так как, кроме нее, у меня никого не было. Случись это до моего озарения, я бы наверняка согласилась, и мать привезла бы всю свою страстную переписку с Сандбергом ко мне домой, наверняка показала бы несколько особенно лиричных писем и зачитала бы что-нибудь, а я слушала бы, мне было бы не по себе, но я не перебивала бы ее. Когда-то я тонула в том, что принадлежит матери, и не видела различия между моим и ее.

У меня было такое детство, какое досталось, и сначала я не задавала вопросов о жизни матери, в которой я утонула, потому что отца у меня не было. Все материнское было для меня нормой, ничего другого я не знала и не представляла, что такое нормальность. То, что подсовывали мне как нормальность, было на самом деле уродством, уродством, выросшим из уныния и печали, однако об этом я не подозревала.