– Какую еще версию?

– А такую: Хосин Бадави действовал в одиночку. Это одинокий волк. На самом же деле ты просто стер из памяти все прочие следы – и свои, и своих сообщников.

– Я не террорист, и у меня нет никаких сообщников!

– Да все вы так говорите.

– Кто это «вы»?

– Террористы. Сперва играете в молчанку, потом отрицаете.

– Я молчал, потому что вы не задавали мне вопросов. А отрицать буду до самого конца.

– Ну конечно, еще бы!

– Я невиновен.

– Это утверждают все виноватые.

– Тогда что же кричать невиновным? Вы меня с ума сведете!

– Ничего, я знаю – ты парень крепкий.

– Я не стирал никаких сведений в ноутбуке Хосина Бадави.

– Нет, стирал!

– Да поймите же вы, я в информатике – полный ноль. До сих пор я пользовался только общими компьютерами, у меня никогда не было своего.

– Ага, знаю я ваши песни: хочешь меня убедить, что ты олух царя небесного? Классическая система защиты – придуриваться.

– Нет, я действительно олух.

– Может быть, но не до такой же степени.

Его категорический тон кладет конец нашей дискуссии. Спорить с ним бесполезно, он просто не будет меня слушать.

В дверь стучат. Полицейский протягивает комиссару зеленую папку, и тот начинает изучать ее содержимое, делая вид, будто я для него уже не существую. Неужели он догадался, что безразличие – самая жгучая из обид, какой меня можно пронять?

Но мне тоже хочется его уязвить, и я изображаю туповатое спокойствие человека, ничуть не встревоженного его жалкими уловками.

Однако Терлетти еще не отказался от удовольствия помучить меня. Он то и дело что-то бормочет себе под нос, просматривая очередной листок, который затем аккуратно вкладывает на место, в один из файлов, лежащих в истрепанной картонной папке. На некоторых страницах он задерживается особенно долго, словно они содержат наиважнейшие сведения. А иногда и сопровождает чтение усмешками.

Я сижу тихо, как мышь.

Минут через двадцать, убедившись, что я на его цирк не реагирую, он подходит ко мне:

– Знаешь, что тут, в этой папке?

Я молчу.

– Твоя история. Со дня рождения до восемнадцати лет.

– И что?

– Тут описан такой образцовый сирота, ну прямо ни одной проблемы не создал обществу.

– Простите великодушно! А что – должен был?

Его удивляет моя ирония. Но я продолжаю тем же тоном:

– Значит, моя история ведет к терроризму? Интересно, какой процент сирот вовлекается в террор? Сирота – это синоним жертвы или синоним преступника? Просветите меня, сделайте милость!

Терлетти слушает с легкой ухмылкой, довольный моим раздражением.

– Гляди-ка, этот ягненок и кусаться умеет!

И резким жестом швыряет папку на стол.

– Тебе, конечно, всегда не хватало отца, Огюстен.

Эта фраза обжигает, как пощечина. Но я мгновенно даю отпор:

– Все зависит от того, какой отец. Бывают такие отцы, от которых лучше не родиться.

– И все равно отец необходим, чтобы вырастить сына.

– Лично мне, чтобы вырасти, достаточно еды.

– Отец учит ребенка уважать законы, объясняет, что можно делать, а чего нельзя. Он играет главную роль в семье. Он готовит сына к жизни вне домашнего очага, в обществе.

– Для меня домашний очаг и общество – одно и то же, поскольку я рос в государственных приютах, где прошел ускоренный курс социальной адаптации. И уж поверьте, я там научился блюсти свои права и свои обязанности, в меня их вбили вместе с нотациями и наказаниями. В этих учреждениях шутить не любят. Короче, я прекрасно обошелся без отца…

– Однако еще труднее тебе было обходиться без матери, – бормочет он.

Изумленный этим неожиданным поворотом, я тем не менее выдерживаю его взгляд. Хотя меня прямо обдает холодом и во мне просыпается какая-то злобная сила. Нет, нужно сдержаться.

– Я ненавижу жалость. И уж тем более ваше фальшивое сочувствие. Вы доставили меня сюда не для того, чтобы плакать над моей судьбой, вы меня арестовали.

– Ну вот, наконец-то ты начинаешь кое-что понимать.

– В чем вы меня обвиняете?

– Где ты живешь?

– Нигде. В сквотах.

– Почему?

– А вы как думаете?

– Ты ведь работаешь.

– Это неоплачиваемая стажировка.

– Значит, ты получаешь государственное пособие.

– У меня его украли. Несколько месяцев назад я решил пожить в сквоте, чтобы собрать немного денег. Мне хотелось снять на них студию. Но три недели назад, ночью, кто-то меня обокрал.

Заранее знаю его реакцию на эту подлинную историю… И он, конечно, говорит с иронической ухмылкой:

– Не верю ни единому слову.

Вот так вот! Я сникаю. А он вгоняет гвоздь еще глубже:

– Не пытайся меня убедить, что ты глуп до такой степени! Это уж слишком! Нет, тебе меня не провести…

От этих слов у меня на глазах закипают слезы. Перед его недоверием мне остается признать очевидное: моя жизнь представляет собой череду таких многочисленных и длительных бедствий, что рассказ о них и впрямь выглядит грубой, неприкрытой ложью. Может, Терлетти прав? Может, я на самом деле идиот?

Я безнадежно вздыхаю. А он наклоняется ко мне с сочувственной миной:

– Успокойся, Огюстен, облегчи душу. Расскажи мне все. Признайся: ты чувствовал себя таким одиноким, что предпочел примкнуть к группе. Признайся: твоя повседневная жизнь была настолько убогой, что ты захотел придать ей особый смысл борьбой за правое дело. Признайся, что ты прочел и полюбил Коран. Признайся, что решил исцелить наш больной мир, заменив его другим, более чистым, более разумным. Это ведь вполне простительное побуждение… С учетом твоего несчастного детства, я бы нашел вполне нормальным, что ты обратился за спасением к религиозной активной партии. У тебя много смягчающих обстоятельств, и каждый из нас тебя поймет, а я – первый.

Я пристально смотрю на него.

У меня дрожат руки.

Он беспощаден ко мне, но при этом хотя бы занимается мною. Терзает, но терзает, страстно желая мне добра. Я изворачиваюсь, а он не оставляет попыток разобраться во мне. Значит, в глубине души он добр…

Опустив глаза, я принюхиваюсь к нему. Табачный дым… мускусный аромат одеколона, а ниже, там и сям, другие, беглые запахи – кислые, теплые, плотские – рассказывают о его теле, сильном, жилистом. Мне приятен даже запах его пота. Его мужественность опьяняет меня. Как мне хорошо, когда он стоит рядом, совсем близко. Я к этому не привык. Вот бы мне такого отца!.. Я ощущаю жар его тела, проникаюсь им. Он приводит меня в смятение, вдохновляет.