Чувствуется, что его переполняет раздражение.

– Чего тебе?

– У меня для вас важное сообщение.

– Это у тебя-то? Да кто ты такой, чтоб тебе верить?

– Я, может, и никто. Зато вещь, которую я принес…

И я извлекаю из кармана ноутбук.

Терлетти даже глазом не моргнул.

Я жду. Я знаю, что он только разыгрывает невозмутимость. Знаю, что он изображает равнодушие. Знаю, что хочет показать мне, кто здесь главный. И я жду.

Наконец он цедит сквозь зубы, злобно скривившись:

– Ну и что это?

– Ноутбук Хосина Бадави.

Вот тут-то его черные глаза и сверкнули, в них зажегся охотничий азарт.

– Пошли!

Он толчком распахивает двери тамбура и решительным шагом проходит вперед, не заботясь о том, что я семеню следом, и отлетевшие створки едва не разбивают мне лицо.

Мы входим в его кабинет, и он плотно прикрывает дверь. Здесь тоже все насквозь пропахло табаком. Стены усеяны кнопками, на которых нет ни одного листка, так что они похожи на россыпь прыщей.

– Сядь!

Он подходит ко мне вплотную и пронизывает жестким взглядом.

– Ну, говори, только не ври, это в твоих же интересах. Чем ты мне докажешь, что это ноутбук Хосина Бадави?

Я включаю ноутбук, на экране возникает звездное небо, кликаю на папку «Фото» и нахожу снимок с надписью «Момо и я».

– Твою мать! – восклицает Терлетти.

Он ликует на свой манер – все больше мрачнея и все меньше говоря. Насупившись, он ходит вокруг меня, растирая синеватые заросшие щеки так свирепо, что щетина потрескивает под его пальцами.

– Где ты его нашел?

Отвечаю заготовленной речью: ноутбук был спрятан в туалете закусочной, куда я зашел купить сэндвич… постойте-ка, это ведь та самая забегаловка, где мы с вами встретились в воскресенье! И я уточняю место и время. Потом признаюсь, что обследовал содержимое, так как хотел оставить ноутбук себе.

Это добавление делает мой рассказ особенно убедительным. Терлетти грозно спрашивает:

– Ах так! Значит, ты, поганец, хотел его присвоить?

– Да. Но потом, когда я понял, кому он принадлежит…

– Конечно, конечно. Ладно, эти воровские замашки я тебе, так и быть, прощаю.

И он энергично хватается за телефон:

– Ребята, у меня тут на столе компьютер Хосина Бадави… Да, именно он… Здесь. Его принес свидетель… Ладно, я к нему не притронусь.

И он с довольной миной вешает трубку.

– Парни из экспертного отдела сейчас перезвонят.

Телефон звонит, и он с недовольным видом поднимает трубку.

– Алло? Здравствуйте, госпожа следователь.

Он улыбается. И я тоже – представив мадам Пуатрено на другом конце провода.

– Вы звоните очень кстати, госпожа следователь, я только что обнаружил… Когда? Сегодня утром? Прямо сейчас? К вам в кабинет? Хорошо, до скорого, госпожа следователь.

Он задумчиво массирует локоть, и по его недовольному виду я догадываюсь, что ему не очень-то приятно подчиняться бабе. Он осматривает ноутбук, не прикасаясь к нему.

– Ты почту открывал?

– Нет, я не смог в нее войти.

– Ничего, наши криминалисты смогут. У нас теперь такие асы работают – настоящие гении.

И он протягивает мне руку.

Я с гордостью пожимаю ее, взволнованный его неожиданным благоволением.

– Спасибо тебе, Огюстен. Пройди в соседнюю комнату, пусть Мартине запротоколирует твои показания. А я иду в кабинет следователя.

Осчастливленный его благодарностью, я забываюсь, и у меня невольно вырывается:

– В тот самый, что пропах кошачьей мочой?

Он несколько секунд печально смотрит мне в глаза, отдергивает руку, отступает на шаг, вспоминает, что всегда держал меня за дебила, и тяжко вздыхает.

Выходя в коридор, он бормочет, не оборачиваясь:

– Счастливо!

И захлопывает дверь.

Ну вот… Я, как всегда, хотел поразить аудиторию, а в результате только закрепил в ее сознании свой имидж никчемного дурака. Реакция Терлетти – квинтэссенция того единственного чувства, которое моя особа вызывает у окружающих: полное равнодушие, временами окрашенное презрением.

Утром, когда я прихожу в редакцию «Завтра», там дрожат стены: Пегар устроил один из своих гомерических разносов, которых так страшится персонал, ибо они всегда выливаются в оскорбления, выволочки, а в худшем случае – и в немедленное увольнение.

Скудная шевелюра Пегара встала дыбом, лицо налилось кровью, он яростно орет на сотрудников: тираж газеты опустился до прежнего уровня, тогда как господин директор уже принял выросшие продажи за новую норму. Мало того, поскольку средства массовой информации отзывают свои бригады, присланные в Шарлеруа по случаю теракта, он предвидит, что в результате этого отлива «Завтра» снова впадет в свою провинциальную ко́му. И он неистовствует, бушует, жестикулирует, надрывается, задыхается, возмущается, подозревает, обличает и брызжет слюной, воображая, что его гнев изменит дело к лучшему.

Недавний скачок продаж, который Пегар отрицал в разговоре со мной, он теперь приписывает себе, утверждая, что это только его личная заслуга; он уже забыл, что именно я практически надиктовал ему статьи: одну про папашу Бадави, вторую – о врачах-паникерах, испуганных масштабами теракта.

– Вот уже тридцать лет я нянчусь с этой газетой, – голосит он, воздевая к потолку свои жирные руки, – вдыхаю в нее жизнь, даю вам средства к существованию, а вы – чем вы мне платите? Ничем! Ни одной конструктивной мысли! Ни одного дельного предложения! Никакого стремления к будущему! Вы цепляетесь за прошлое, вы мертвецы!

При слове «мертвецы» на пороге возникает семилетняя девочка со светлыми косичками. Прислонившись к косяку, она оглядывает нас. Никто, кроме меня, ее не замечает. Поздоровавшись со мной кивком, она оценивает ситуацию и с удовольствием слушает своего бушующего папашу, презрительно игнорируя испуганно застывших сотрудников.

– Ну, что вы молчите? Вы годны только на то, чтобы заниматься рутиной? Если так будет продолжаться, я уж позабочусь, чтоб вместо нашей рутины вы стояли в очереди на бирже труда!

Я поднимаю руку.

Пегар тычет в меня пальцем – вот удобный предлог, чтобы добавить к прежним оскорблениям новое:

– Смотрите, кто у нас просит слова – простой стажер! Вам не стыдно, господа? Мало того, стажер, только что вышедший из больницы! Чудом избежавший смерти! Вот уж кто живой человек, не в пример вам, шайка зомби!

Девочка ободряюще подмигивает мне. Но Пегар еще не кончил: