Посадку уже объявили. Забегаю в туалет, чтобы справиться с кровотечением, потом покупаю кое-что перекусить — вдруг во время поездки разыграется аппетит. Впрочем это маловероятно. Вибрация аппарата, который компостирует мой билет у выхода на платформы, отдается по всему моему позвоночнику. Это вызывает ощущение абсолютной свободы. Свободы, которую я не позволяла себе долгие годы. На губах появилась бы улыбка, если б я могла забыть, почему пустилась в бега. Моя малышка, которая отказалась цепляться за жизнь, и упреки Лорана. Хотя в том, что произошло, виноват именно он, он еще посмел назвать меня никчемной и обвинить в том, что я испортила ему жизнь.

Что ж, коли так…

Я иду по платформе, отыскивая свой вагон. Такое чувство, будто все на меня смотрят, разглядывают, задаются вопросами, словно мои фотографии появились на первых полосах газет. Возможно, меня разыскивает полиция за то, что я на несколько мгновений взяла младенца на руки. А может, меня оставили в покое. Будь что будет. А пока что я уезжаю. Надеюсь, Алекс на месте. Таково преимущество его ремесла: знаешь, где его найти, он почти всегда на посту — за редким исключением. Но в это время года он должен быть там. Вспомнит ли он меня? Захочет ли меня видеть?

Поезд трогается. Я подключаю зарядку мобильника и ставлю будильник, чтобы проснуться за полчаса до прибытия.

Мне нужен глубокий сон.

Восстанавливающий.

Отсекающий.

Спасительный.

— Вы мне нужны, Мари-Луиза.

Старая женщина несколько секунд остается неподвижной. Она размышляет, и мое присутствие ей, кажется, мешает. Но я ведь часто их навещаю — и ее, и деда. Чувствует ли она, что случилось что-то неладное? Кажется, я вспотел от волнения.

— Ромео? Что вы здесь делаете?

— Я могу с вами поговорить?

— Идемте, пусть ваш дедушка поспит, он очень устал.

— Лучше б вы не разговаривали ночи напролет, от этого мало толку.

— А для нас много! Идемте, устроимся в тех креслах в конце коридора, там нам будет спокойно. В том крыле одни глухие, их селят в комнаты, которые выходят на шумную дорогу. Медперсонал неплохо соображает, верно?

— А что, так важно, чтобы нас не услышали?

— Несчастный, вы не знаете стариков? Сплетничать — их любимое занятие. Вы и представить себе не можете, чего я наслушалась о нашей идиллии с вашим дедушкой. Знаете, апогей жизни, высшая точка зрелости человека — уж не знаю, где именно она располагается, возможно, между сорока и пятьюдесятью, — так вот, до и после нее существует нечто вроде симметрии, в силу которой получается, что, старея, мы возвращаемся в детство. Трудно ходить, трудно сдерживать естественные потребности, считать, иногда даже говорить… И заверяю вас, что у некоторых стариков, а особенно старух, появляются рефлексы подростков. В столовой могут вцепиться друг другу в волосы, как в выпускном классе, когда были влюблены в одного и того же мальчика.

Мари-Луиза осторожно продвигается по коридору, крепко вцепившись в мою руку. Я пытаюсь перейти к сути дела, мне не терпится рассказать про Джульетту, но всякий раз, когда я начинаю говорить, она останавливается, чтобы меня выслушать. Тот самый загадочный фактор, который мешает человеческому существу, перешедшему определенный возрастной рубеж, делать два дела сразу. Поэтому я притормаживаю и жду, пока мы устроимся в креслах.

Я стараюсь не торопиться, излагаю вкратце, хотя столько всего нужно рассказать.

Она выжидает, чтобы удостовериться, что я закончил, потом поворачивает голову к окну и некоторое время вглядывается в пустоту. Глаза у нее влажные, но легкая улыбка то и дело скользит по безостановочно и беззвучно двигающимся губам, как если бы ей было необходимо повторить в уме мои слова, чтобы осознать, что все услышанное действительно правда. Я не понимаю. Она кажется почти обрадованной тем, что Джульетта уехала.

— Почему вы улыбаетесь?

— Потому что нет худа без добра. Сами посудите, когда мы с вами говорили о случайностях в жизни, которых, на мой взгляд, не существует, вы спросили, зачем был нужен несчастный случай. Не думала, что получу ответ так скоро.

— Какой ответ?

— Ромео, Джульетта уехала. Потеря этой крошечной девочки дала толчок к тому, на что я надеялась столько лет.

— И вас не тревожит, что она сбежала неведомо куда сразу после выкидыша на позднем сроке?

— Не слишком. Джульетта сумеет о себе позаботиться. Она же медсестра, или вы забыли? Я уверена, что это чудовищное испытание вырвет ее из лап ее дружка и что, не будь этой крохи, которая ушла слишком рано, у нее, возможно, не хватило бы сил на разрыв. Куда бы она ни направилась, ей там будет лучше, чем дома.

— До такой степени?

— Думаю, да. Именно поэтому Лоран меня не любит и никогда не любил. С самого начала я почувствовала, что он слишком хорош, чтобы быть настоящим. В его присутствии мне становилось не по себе, хотя я не могла ничего объяснить. Он был нежен и предупредителен с Джульеттой. Она не ощутила опасности и позволила себя завлечь, потеряв голову от счастья, что встретила мужчину, идеального во всех отношениях. Очень быстро он сформировал в ней зависимость, играя в кошки-мышки. Он ей не звонил, заставлял ждать много дней. Она сходила с ума, а потом он перехватывал ее на лету, еще более обворожительный, чем всегда, и все начинал сначала. Она слепо угодила в ловушку. А я все видела, все чувствовала. Ужасное ощущение, я беспомощно наблюдаю, как тонет дорогой мне человек.

— А дальше пошло еще хуже?

— В таких историях дальше всегда идет хуже. С самого начала он тянул с женитьбой, потому что знал, что она об этом мечтала с девичества. И я отчасти тоже. Я хотела сшить ей подвенечное платье. И была вполне способна это сделать, ведь я работала в Доме Шанель. Он отсек ее от друзей, даже от самых близких, от семьи, опорочив ее в глазах родителей, которые ни о чем не подозревали. И, хуже всего, она ушла с работы, а это было последней преградой на пути к полной изоляции. Начиная с этого момента я больше ее не видела. Я думала, что смогу ее защитить, но Лоран оказался сильнее. Вы понимаете, почему я была так взволнована, когда снова увидела ее в больнице.

— Я многое начинаю понимать.

— Доброжелательность и снисхождение к его слабостям из-за всего того, что ему пришлось пережить, из-за того, что он нашел в себе силы не сломаться, несмотря на тяжелую биографию, уступили место страху.

— Он бил ее?

— Не знаю. Но дело было прежде всего в психологическом насилии. Постоянное осуждение, едкие критические замечания, умение поставить ее в неловкое положение…. Она дошла до того, что стыдилась самой себя, считала себя уродливой, толстой, неуклюжей, никчемной. Во всем была виновата она одна. Судя по тому, что она нашла возможным мне рассказать, те нечастые случаи, когда он причинял ей боль, носили сексуальный характер. Он использовал ее как вещь. Не питал к ней ни малейшего уважения. Требовал от нее того, что было ей неприятно, либо принуждая, либо упрекая в том, что она излишне зажата. И она вновь ощущала свою вину. И соглашалась.