А сегодня мне хочется увидеть именно Александра. Потому что я по-прежнему уверена, что осталась его русалочкой, а кораблекрушения ему не в диковинку. Он всю жизнь провел в единении с природой, смотрел, как на заре занимается день, жил рыбалкой — занятием древним как мир, пусть тяжелым, но одним из тех, на которых мир и держится. Александр добывал человечеству пропитание. Даже если это человечество сводилось к нескольким дюжинам клиентов, все равно они были частицей человечества.

Мне необходимо отстраниться от мира, чтобы забыть все, что случилось.

Александр выходит на рыбалку каждый день, я знаю, он мне сам говорил. «Когда я в лодке, я больше не принадлежу этому миру, я отдаляюсь от людей, и это так хорошо».

Сделай и мне хорошо, Александр, отдели меня от человечества.

А главное — от бесчеловечности.

Не знаю, как он меня примет. Пан или пропал. Если он не захочет меня видеть, я сразу же вернусь в маленькую гостиницу, где сняла комнатушку, когда приехала. Но что-то толкает меня разыскать его без промедления, и я подчиняюсь этому импульсу. Может, имя ему Селестина. А может — Малу, которая так жалела, что я отдалилась от Александра. Может, русалочка.

В половине девятого вечера я припарковалась у тротуара напротив его дома. На табличке по-прежнему его имя, значит он все еще живет здесь. Я вижу свет в витрине. Несмотря на запотевшее стекло, различаю внутри силуэт, который передвигается между кладовкой и холодильной камерой. Я узнаю его, хотя прошло четыре года. Я помню его наизусть, цвет глаз, волос, форму рук, которые сотни раз на моих глазах вытягивали сеть, размер ступней, изгиб ягодиц, выпуклость мышц — что вблизи, что издалека. Это он. Стучу в дверь. Он подходит, протирает рукавом стекло, приклеивается к нему лицом, сложив козырьком ладони, чтобы прикрыть глаза от света, заливающего комнату, и разглядеть, кто там снаружи, в наступающих сумерках. Я отступаю чуть назад, не желая пугать его. Наверно, мой взгляд напоминает взгляд Кота в сапогах[27], но ни на что большее я сейчас не способна. Слышу, как ключ поворачивается в замке, и дверь распахивается. Улыбка, мгновенно осветившая его лицо, сразу меня успокаивает. Он на меня не сердится. Он смотрит на меня так, как если бы всегда меня ждал, как если бы знал, что однажды я вернусь, а потому почти не удивлен. Он делает приглашающий жест и закрывает за мной дверь. Какое-то время мы смотрим друг на друга. Я не знаю, что сказать. Чувствую себя виноватой после стольких лет молчания. Он сам прерывает паузу словами: «Ну-ка иди сюда!» — и распахивает руки, чтобы обнять меня. Он все еще в рабочей одежде. Как я люблю этот запах. Моя собственная мадленка[28] пахнет рыбой, соляркой, застоявшимся табачным дымом и чуть терпким запахом работающего мужчины, который вкладывает все силы своего тела в то, чтобы вытянуть сети, — мадленка, которая напоминает мне волшебные моменты, проведенные на озере рядом с ним, когда я часами наблюдала, как он борется с земными стихиями, проникаясь простой мыслью: его место здесь. И той же мыслью я проникаюсь сейчас. Мое место здесь, в его объятиях.

— Счастлив тебя снова увидеть, — говорит он, легко поглаживая мои волосы огромной натруженной ладонью.

— Прости, что я так исчезла.

— Спасибо, что снова объявилась.

— Ты на меня не сердишься?

— Сержусь, что тебе такое в голову пришло.

— Я сняла комнатку в деревенской гостинице.

— Ты все же поздоровайся с Катрин. Пока мы будем кормить чаек, она уложит детей.

— Катрин? Дети?

— Я женился. У нас двое. Мальчик двух с половиной лет и шестимесячная девочка.

— Я не знала.

— Выйдешь со мной на лодке завтра утром?

— Да, пожалуйста, мне так это нужно.

— Знаю…

Он загружает в машину ведро с сегодняшними кухонными отбросами, и в наступающей ночи мы едем к порту. Его лодка там; пришвартованная к понтону, она тихо покачивается на легких озерных волнах.

Я устраиваюсь на носу и смотрю, как он запускает мотор и работает рулем. Мы быстро выходим на простор, и он замедляет ход. Чайки уже кружат над нами в нескольких десятках метров. Они знают. Их пронзительные крики и рискованные траектории — птицы едва не задевают нас — придают всей сцене нечто хичкоковское[29] и почти столь же тревожное. С каждой пригоршней рыбьих костей, которые бросает им Александр, туча птиц пикирует в воду, готовая на все, лишь бы поймать свою долю добычи. Луна еще не полная, но достаточно яркая, чтобы высветить и подступающую ночь, и белые перья чаек, мечущихся вокруг нас. Наконец он вытряхивает из ведра остатки и тут же включает на полную мощность мотор, будто пытаясь избавиться от их присутствия. Несколько птиц упорно следуют за нами, но в конце концов одна за другой бросают эту затею.

Когда вновь воцаряется покой, он глушит мотор, и я понимаю, что должна с ним поговорить. Нельзя возникнуть из ниоткуда, как невинная розочка, и не объяснить, с чего эта розочка изрядно подувяла. Я вымотана, поэтому сразу перехожу к главному. Угадываю его взгляд, иногда обращенный на меня, но чаще — на собственные белые резиновые сапоги. Он ничего не говорит. А что тут скажешь? Он спокоен, но молчалив. Принимает мой рассказ, никак его не комментируя и не вынося никаких суждений.

Мне становится невыразимо хорошо. Ну вот, я вывалила в лодку свое ведро горестей, как он только что вытряхнул рыбьи кости в озеро.

Все отбросы, с которыми не знаешь, что делать…

А потом, не говоря ни слова, мы возвращаемся в порт. Он провожает меня до гостиницы.

— Завтра в шесть, устроит?

— Отлично.

— В доме уже свет потушили, увидишь Катрин завтра. Доброй ночи…

— Спасибо, Александр.

— За что?

— За все.

— Не за что…

Почему бессонница нападает ровно тогда, когда необходимо выспаться? Уже полночь, а глаза сомкнуть не удается. Почему Мари-Луиза кажется такой уверенной, а я вот не могу избавиться от тревоги? Боюсь, что с Джульеттой что-то случилось, что у нее слишком черно на душе, что ей захочется со всем покончить. Я недостаточно хорошо ее знаю, чтобы предсказать, как она поведет себя в такой ситуации. Может, я должен был кинуться следом сразу же, а не позволять ей настолько меня опередить. Если случится, что я опоздал, мне этого не перенести. Хотя я все время твержу себе, что бабушка знает ее лучше, чем я, а она вроде бы безмятежно спокойна. Я должен прислушаться к ней, а не к своим страхам. И потом, Малу — та еще женщина, должна же была внучка унаследовать хоть немного ее силы.