Он представления не имел, как скудно питается его спутница у себя на Бландфорд-стрит. Стелла воспринимала еду просто как топливо, готовили они обе скверно. Стелла, которая вечно опаздывала на автобусы, тратила свои деньги на такси, а Луиза – на красивые ткани, наряды из которых ей шила портниха-полька. Они разорялись на приходящую три раза в неделю уборщицу – крупную, скорбного вида даму, которая, по ее словам, каждый день начинала с десяти таблеток аспирина, а Стелла находила в ней пугающее сходство с Кэтрин Мэнсфилд.

Мужчины все еще говорили о бизнесе. Луиза выхватила из потока слов высказывание Джозефа о том, что, возможно, брату Эдварда послужит утешением тот факт, что преобразование компании займет не меньше двух лет, за время которых ее собственность придется продавать, чтобы расплачиваться с банком, а торговлю – вывести в прибыль, иначе никто не захочет покупать их акции, когда они в конце концов будут выставлены на рынок.

– Но я настоятельно советую вам подумать об этом. Теперь самое время. В случае промедления можно опоздать. Пока что, несмотря на восхитительный урбанизм нашего премьер-министра, никто не может сказать наверняка, долго ли все это продлится. Спадам свойственно следовать за бумами, хотя люди, по-видимому, никогда не считают их своевременными.

Подоспел сомелье со своей тележкой, еще один официант принес кофе.

– Бренди? Сам я предпочитаю «Деламейн», но вы, пожалуйста, выбирайте на свой вкус.

Эдвард ответил, что «Деламейн» будет в самый раз.

– Папа, неужели ты потащишься за рулем в такую даль, в Хоукхерст?

– Я обещал Диане вернуться.

– А-а.

– А ты как же?

– Джо меня подвезет. Может быть, останешься переночевать у дяди Рупа?

– Я мог бы, но лучше все-таки вернусь. Поздно вечером дороги свободны – будет проще. – Он допил свой бренди и поднялся. – Благодарю вас за удивительно приятный и поучительный вечер.

– Не стоит благодарности. Если вам когда-либо еще понадобятся советы того рода, только известите меня. – Он вынул из бумажника визитку и вручил ее Эдварду. – Это поможет меня найти.

Эдвард наклонился поцеловать свою дочь, которая обняла его за шею и поцеловала в ответ.

– Будь осторожен за рулем, ладно?

– Как улитка на автогонках, – заверил он и ушел.

– Он тебе понравился?

– Дорогая, какой глупый вопрос. Конечно, понравился, и я вижу, что бедняга попал в типичную ловушку маленьких семейных предприятий. Конфликт личностей в группе людей, которые в любом случае не созданы для того, чтобы заниматься бизнесом. Но даже если бы я его возненавидел, неужели ты всерьез ожидала, что я так и скажу? Ожидала бы, мой глупый крольчонок? – Он подписал счет, и к ним, чтобы лично проводить до двери, подошел патрон, который по-прежнему предлагал Луизе ежедневный бесплатный обед – при условии, что она будет съедать его, сидя за столиком у окна. «Но не могу же я есть, сидя в ресторане одна!» – и Джозеф, рассмеявшись, согласился: разумеется, она не сможет.

* * *

Он отвез ее обратно на Бландфорд-стрит, разделся и уже лежал в ее постели раньше, чем она успела снять макияж. Она твердо верила, что ложиться в постель, не очистив лицо от косметики, – это свинство, поэтому каждый вечер ему приходилось сдерживать нетерпение и наблюдать, пока и она наконец не оставалась обнаженной.

Клэри и Арчи

Как после вчерашнего ужина, так и после сегодняшнего завтрака Клэри поймала себя на том, что плачет, перемывая посуду. Как обычно по утрам, в доме она была одна. Дети ушли в школу, Арчи – преподавать. Она сердито вытерла глаза уже насквозь мокрым посудным полотенцем и присела к кухонному столу, пытаясь разобраться в себе. Вот с чего ей вздумалось лить слезы? На первый взгляд в последнее время многое наладилось: Арчи получил место преподавателя в Камберуэлле, и это значило, что можно рассчитывать на постоянный приток хоть и небольших, но денег. И у нее появилась возможность меньше заниматься внештатной корректорской работой и засесть за свой роман. Беда в том, что работа над ним не клеилась: она увязла, ей наскучили люди, о которых она писала, и осточертели их дурацкие выходки. Ее вымотали нескончаемые домашние хлопоты, которые, казалось, требовалось возобновлять так же часто, как заново готовить моментально уничтоженную еду. Дети неплохо успевали в школе, вот только Берти понадобилось надеть на передние зубы дорогущую скобку и периодически подправлять ее. И ей приходилось баловать его чем-нибудь после каждого визита к дантисту, а значит, стараться не обделить и Гарриет, – вопиющая несправедливость, по мнению Берти. Утверждая, что и ей полагаются поблажки, Гарриет ссылалась на боль в горле. Но все это мелочи, а в целом с детьми порядок, и Арчи – хороший отец, не остающийся в стороне.

К работе в Камберуэлле Арчи приступил с уверениями, что терпеть не может преподавать, но в последнее время стал возвращаться после своих «учительских дней» явно довольный, хотя рассказывал о них все меньше и меньше. Однажды она спросила, подает ли надежды кто-нибудь из его учеников, и он ограничился кратким ответом, что один или двое – пожалуй, да. В такие дни он, по его собственным словам, приходил домой слишком усталым для секса, но не отказывался полежать в обнимку, и это ей нравилось.

Тот день, понедельник, тоже был «учительским», а еще – тем самым днем недели, когда она приходила наводить порядок в его мастерской; художником он был донельзя неряшливым и постоянно терял вещи, забывая класть их на место. После уборки она заходила в ближайшее кафе перехватить кофе с сандвичем.

День был солнечным, с прохладным ветром, и она сразу заметила, что свой кожаный пиджак он оставил в мастерской, повесив сзади на мольберт.

Заканчивая уборку, она хотела было снять пиджак с мольберта, но он не поддавался, она дернула его, и тут из кармана на пол выпал конверт. Снаружи на конверте было написано «Мелани», клапан не заклеен.

И хотя она понимала, что так делать не следует, все же вытащила письмо и прочитала его.

Полчаса спустя, сидя в кафе с чашкой кофе и сандвичем, она обнаружила, что не в состоянии смотреть на развернутое и лежащее рядом письмо. У нее кружилась голова, рука так тряслась, что из чашки выплескивался кофе. В голове сами собой крутились фразы из письма – «ничего труднее в своей жизни не писал», «твоя несравненная красота – твоим лицом залюбовался бы сам Гольбейн», «тебе же двадцать, дражайшая моя, твоя жизнь только начинается, а я по сравнению с тобой старик, женатый человек с двумя детьми, совсем не тот, кто тебе нужен – хотя, Господи, как бы я хотел, чтобы дело обстояло иначе…». И целый абзац о том, что они обязаны пожертвовать своей любовью друг к другу «ради Клэри и детей». Она должна перевестись в другой класс, больше никогда не приходить в мастерскую и не писать ему. Он намерен добросовестно выполнять свою часть условий, и он знает: она, с ее добрым и отзывчивым сердцем, поймет его и согласится с ним. Пусть только поверит ему: со временем она переживет их разрыв, – как и он, с каким бы трудом ему это ни далось.