– Джулия, – выпалила Лиз, – тебе нужна помощь.

Джулия резко повернулась:

– Заткнись. – И пошла прочь.

Лиз не отставала. Впившись зубами в нижнюю губу, она пыталась подобрать верные слова.

– Джулия, прошу тебя. Обратись к врачу. Мы сделаем так, что никто не узнает про твое лечение. Прошу тебя. Боже, Джулия, ведь если так будет продолжаться, ты погубишь свою жизнь…

– Я? – Джулия произнесла это настолько резко, что Лиз остановилась как вкопанная. – Не я погубила свою жизнь, Лиз. Это ты ее разрушила.

Лиз долго стояла на одном месте, пораженная правдивостью слов подруги.

Прости.

Это то, что она должна была сказать, но не могла выдавить из себя.

Пошатываясь, Лиз доковыляла до торца здания школы и прислонилась лбом к холодной стене. Шероховатости неровной кирпичной кладки врезались в кожу, и, когда она закрыла глаза, на ее ресницах заледенели слезы.

Джулия была права.

Лиз уничтожала не только тех, кто был ей антипатичен. Не только чудиков, геев, шлюх, повернутых на музыке оркестрантов, участниц паршивой группы поддержки, членов команды по шахматам или клуба буддистов, тихонь или раздражающих горлопанов. Лиз уничтожала всех. Даже самых близких ей людей. Особенно самых близких.

И даже когда Джулия в тот же вечер прислала ей эсэмэску с извинениями, сказав, что она не имела в виду ни слова из того, что ей наговорила, что она просто на взводе из-за месячных, даже когда Джулия дала понять, что она готова начисто забыть эту стычку, назад пути уже не было.

Некоторые умирают, потому что они слишком хороши для этого мира.

Лиз Эмерсон, напротив, была недостойна жить в этом мире.

– О боже, – произносит Кенни слезливым дрожащим голосом. – Ты его ударила.

– Вообще-то ниже нужно было целиться, – отзывается Джулия.

Кенни шмыгает носом. Говорит:

– Мне тоже хотелось его ударить. – И снова начинает плакать.

Джулия, вздохнув, обнимает ее.

– Ну а теперь чего ревешь?

– Она меня убьет, – отвечает Кенни с приглушенным завыванием.

– За что? – спрашивает Джулия. Потому что, если честно, причин могло бы быть множество. Хотя бы из-за того, что она плачет. Лиз ненавидит слезы.

– За то, – всхлипывает Кенни, – что я на видео это не сняла.

Джулия недоуменно смотрит на нее.

И вдруг они обе заходятся смехом, и это приносит им облегчение. Смеются они так же безудержно, как и плакали. Все смотрят на них, а им, в кои-то веки, все равно. А посмеяться есть над чем: столько глупостей натворили. Они – компания идиотов в мире идиотов, и Лиз из них всех – главная идиотка.

Наконец, когда они успокаиваются и вытирают слезы – слезы, выступившие от смеха, и слезы печали, – Кенни встает, пошатываясь.

– Ты куда? – спрашивает Джулия.

– Его надо сфотографировать.

Джулия тоже поднимается со стула. Моника стоит на страже у палаты Лиз, но, увидев Джулию, обнимает ее, улыбается дрожащими губами и удаляется. Джулия входит в палату, где медсестра в униформе с рисунком в виде розовых динозавров поправляет одну из трубок, которыми опутана Лиз.

– Как она? – спрашивает Джулия.

Медсестра оборачивается, улыбается ей, и Джулия по ее глазам видит, что она подумывает о том, чтобы солгать. Но в итоге медсестра отвечает честно:

– Милая, она в очень тяжелом состоянии. Но держится.

Джулия не в силах сдержать своих чувств. Она начинает плакать. Яростно трет глаза, и, говоря по чести, ей самой тошно от своих слез. Теперь она понимает, почему Лиз так ненавидит слезы.

Медсестра грустно улыбается и уходит, а Джулия садится на стул, который несколько мгновений назад освободил Лиам. Она касается руки Лиз, и ладонь ее такая холодная, что Джулию пробирает дрожь. У Лиз всегда были холодные руки. Плохое кровообращение. Стараясь не задеть иглы и трубки, Джулия берет пальцы Лиз в свою ладонь и пытается их согреть.

Но у Джулии руки тоже холодные. Она смотрит на спокойное лицо Лиз. Часто бывало, что Лиз вдруг становилась до странного, необъяснимо спокойной, но не такой, как сейчас. Было много вечеринок, на которых она заставала Лиз плачущей, но они никогда это не обсуждали. Несмотря на свой буйный нрав, злость, безрассудство, Лиз была молчаливой девушкой, и Джулия никогда не выпытывала ее секреты.

Теперь же Джулия задается вопросом, много ли секретов было у Лиз.

На той первой вечеринке Джулия не пила спиртного.

Ей не нравился запах пива; она охмелела уже оттого, что они вообще туда пришли. Кенни было любопытно попробовать, но тогда еще не настолько, чтобы глотнуть спиртного.

Лиз, напротив, веселилась на всю катушку, забыв обо всем, что она узнала на занятиях о здоровом образе жизни. Она осушила три стакана пива и была пьяна в стельку.

Около часа ночи, когда за ними приехал брат Кенни – ему заплатили пятьдесят баксов за то, чтобы он не проболтался родителям об их местонахождении, – Джулия заметила, что Лиз куда-то исчезла.

Она отыскала ее на верхнем этаже, в постели с Заком Хейзом. Тот стягивал с Лиз рубашку.

Лиз пыталась сопротивляться, но от выпитого пива язык ей не подчинялся, и сказать «нет» она не могла.

Зак соскочил с кровати, когда Джулия вошла в комнату, и она, оправившись от первоначального потрясения, решила, что лучше увести Лиз с вечеринки. Она потащила Лиз вниз по лестнице и увидела Кенни. Та у стены обжималась с каким-то старшеклассником, который уже расстегивал пуговицы на ее кофточке. Джулия схватила и Кенни и выволокла обеих в ночь.

Что-то изменилось в тот вечер. Лиз с тех пор стала другой.

С того вечера она начала терять самоуважение, казалось, оно опадает с нее слой за слоем.

Наверно, Джулия начала это сознавать. Она вспоминает то, что вчера Монике сказал врач, что Моника сказала ей, что она сказала Кенни и что Кенни донесла до всех остальных: что Лиз будет жить, только если сама того захочет.

Джулия возвращается в комнату ожидания в сопровождении медсестры, которая, услышав грохот, бегом вернулась в палату и увидела дрожащую Джулию возле опрокинутого стула.

Джулия не сопротивляется. Ее повергает в молчание всепоглощающий страх, что Лиз Эмерсон, ее лучшая подруга и самый стойкий человек на земле, больше не хочет бороться.

Кенни бродит по больнице, пока не натыкается на Джейка. Тот ищет утешения у молодой, симпатичной и крайне участливой медсестры. По мере приближения к ним Кенни улавливает обрывки его речи: «нечто настоящее», «люблю», «меня без нее нет». Она подумывает о том, чтобы еще раз ударить его или, может быть, даже пнуть ногой, но в итоге отказывается от этой идеи. Она фотографирует его восхитительно багровеющий глаз, показывает ему средний палец и идет назад в комнату ожидания.