Сначала ей кажется, что за дверью лишь полутьма, наполненная легким свечением, сквозь которую ничего не разглядеть. Потом она видит в каком-то неверном свете пожилого лысого мужчину, весьма похожего на Хрущева. Он говорит:

– Почему вся слава Ленину и Сталину? Почему все им? Их почитают, их ругают. Величайшие гении – они. Величайшие злодеи – тоже они. Это нечестно. В конце концов, кто устроил оттепель? Кто дал людям надежду? Кто пытался хоть что-то изменить? Я. Ну, еще Юрий Владимирович. Так что мы с Юрием Владимировичем тоже заслужили.

Сидящий рядом пожилой мужчина с большой залысиной гордо покашливает.

И тут раздается еще один голос, невнятный, спотыкающийся:

– О каких заслугах вы говорите? Странная точка зрения, Никита Сергеевич. – Ирочке не видно, кто говорит, но голос невероятно напоминает брежневский. – Вы испортили то, что было сделано до вас. И правильно вас освободили от занимаемой должности. Вам надо было только убрать излишнюю строгость. А вы на что замахнулись? На основы.

– Я бы на вашем месте молчал, – назидательно произносит Хрущев.

– А мне стыдиться нечего, – уверенно возражает голос Брежнева. – Я всегда исходил из самого гуманного лозунга: Живи и дай жить другим.

– Да что вы несете? При вас все разрушилось. Вы просрали великую страну. После вас бесполезно было спасать. Поэтому у нынешних и не получается. А вы: нечего стыдиться.

– Отчего же многие до сих пор с такой теплотой вспоминают те годы? Не отрицаю, с колбасой были проблемы. Но не колбасой единой жив человек.

Тут начинает говорить еще один дряхлый старик, который тоже виден Ирочке. Он похож на Черненко.

– Совершенно с вами согласен, Леонид Ильич, – звучит его прерывающийся голос. – Особенно в той части, где вы о Сталине. Следует признать, что отдельные перегибы тогда случались, но жизнь была наполнена смыслом. А что сейчас? Жизнь ради сытости, ради денег? Отсутствие достойных целей? Пустое, никчемное существование. Вот почему важно было продолжить дело Сталина. Рано или поздно это поймут. Это оценят.

– Народу строгость нужна, – произносит тот, кого назвали Юрием Владимировичем. – Он строгость любит. Но и начальников нельзя распускать. Нынешние начальники творят что хотят. Всю страну растащили по карманам. На все плюют. Ничего не боятся. А народ опять нищий. Это плохо. Обездоленным что социализм, что капитализм. Им не до веры в светлое будущее. Борису Николаевичу пора это понять. Спешным указом тут не обойдешься.

Ирочка вдруг понимает – это Андропов. Ну, как бы он.

– Застой, застой, – сердито ворчит Черненко. – Критикуют. А сейчас лучше? Прав Леонид Ильич: и сами жили, и другим давали. А сейчас только сами хотят жить. Только самим все забрать. Никакого гуманизма. Я так скажу: при социализме было лучше.

– Дело вовсе не в социализме или капитализме, – назидательно говорит тот, который Андропов. – Дело в людях. В их мыслях, поступках. Темные страсти, пороки правили тогда, правят и сейчас. Убивали, грабили, насиловали всегда не идеи, а люди.

В конце коридора, за Ирочкиной спиной, слышатся четкие шаги.

– Кто-то идет, – испуганно говорит Черненко.

Все прислушиваются.

– Да, кто-то идет, – соглашается Андропов.

Силуэты в замочной скважине исчезают, потом опять появляется Хрущев.

– И все-таки, почему вся слава им? – обиженно вопрошает он и вновь исчезает, будто растворяется в полутьме.

Ирочка распрямляется, в смущении ожидает подходящего человека. Это охранник – она видела его много раз.

– Что вас потянуло в эти края? – лениво спрашивает он.

– Голоса услышала. Там кто-то есть.

– Быть того не может.

– Честное слово, я слышала. – Ей стыдно сказать, кого она углядела в замочную скважину.

– Сейчас проверим, – спокойно произносит он, гремит ключами, выискивая нужный, потом вставляет ключ в замочную скважину. Сочно, с удовольствием клацнув, ключ открывает дверь. Охранник входит внутрь. Света, проникающего с улицы, достаточно для того, чтобы увидеть – в зале ни единой души. Охранник включает свет, испытующе смотрит на Ирочку.

– Послышалось, – виновато говорит она.

– Такое здесь бывает… – Он смотрит на нее с хитрым прищуром. – Завтра днем вы что делаете?

– Работаю.

– Жаль. У меня выходной. А вечером?

Ирочке подобный поворот не по душе.

– Вы женаты? – сухо спрашивает она.

– Женат. Какое это имеет значение? Вы ведь не замужем.

– Имеет, – говорит она и, состроив строгое лицо, оставляет охранника в одиночестве.

«Странно, – размышляет Ирочка, удаляясь по коридору от распахнутой двери. – У меня галлюцинации? Глупость какая…. Вовсе не галлюцинации. В этих стенах и не такое случается… – И тут как озарение. – Может быть, поэтому с мужчинами не везет? Кремль виноват? Недаром Дмитрий Сергеевич из делопроизводства говорил, что это судьба – работать здесь, а Кремль – нечто особое. Он вбирает всех нас: и тех, кто работает на этой территории сейчас, и тех, кто работал раньше. Каждый из нас – его часть… Дмитрий Сергеевич правильно сказал. Так оно и есть. Потому и с мужчинами… Кремль виноват».

Она уже не сомневается – причина в этом.

Свершилось. Квота получена. Повезут теперь нефть за границу, продадут, а денежки им достанутся. И хорошая жизнь начнется. Токарев ходил довольный. Словно его на высокую должность назначили.

В прежние времена Евгений Токарев работал в райкоме КПСС инструктором. Как все порядочные люди, планы строил на будущее, как по должностной лестнице повыше забраться, должность хорошую получить, а тут началась перестройка. Все пошло кувырком. Получив задание отслеживать процессы в демократических организациях, он стал разыгрывать из себя реформатора, посещал заседания демократической платформы, потом вступил в Московский народный фронт. Приятно было ругать КПСС и при этом не бояться последствий.

Он до сих пор помнил дурацкие заседания, бесконечные разговоры, горящие нетерпеливым блеском глаза.

– Надо строить демократический социализм. Нам не нужен дикий капитализм. Сейчас не девятнадцатый век. Зачем возвращаться назад, чтобы потом идти вперед?

– Построить социализм с человеческим лицом невозможно. История уже доказала это.

– Вовсе нет! Это не был чистый эксперимент. Партия переродилась. Надо возвращаться к истокам, к Ленину.

– Мы можем разрешить частную собственность на крупные предприятия. Но на землю – ни в коем случае. Ввести частную собственность на землю значит дать возможность иностранцам раскупить страну Вместо полей всюду поднимутся публичные дома.

– Столько публичных домов не построят. К сожалению. И пусть землю покупают. Пусть. У земли должен быть хозяин.