— Отто, ведь мы не можем знать, что случится с нами в следующую секунду.

— Так вот, слушайте! — заорал он.— Сперва Юрек организовал себе бабу, теперь Норберт. Вы что думаете, я смолчу, если вы и Андрей?..— Лицо у него задергалось.— Да я его убью, прежде чем...

Клер вскочила со ступеньки, с усилием выдохнула:

— Что?

— Не вздумайте со мной такое проделать, предупреждаю вас. Я столько лет провел...

— И они превратили вас в фашиста? — в бешенстве выкрикнула она.— Мало вы насмотрелись на убийства? А может, вас тоже на кровь потянуло?

Он пожирал ее глазами, возбужденный, красный.

— Не вздумайте со мной такое проделать. Если у вас кто-нибудь будет, так только я.

Она посмотрела на него презрительно, с отвращением, но тут же снова подумала: «Ах ты несчастный, состарившийся мальчишка». И, опустившись на ступеньку, заговорила медленно, горько, не сводя глаз с его пылающего лица:

— Мы шестеро стали такими добрыми товарищами. Хоть мы из разных стран, все равно мы словно братья и сестры — никаких предрассудков, никаких глупостей. Все, что проделывали фашисты, должно нам быть отвратительно, а теперь вы, будто фашист, грозите убийством.

Это как будто задело его. Он вяло отмахнулся, запротестовал:

— Я просто так.

— Да и выражаетесь словно капо какой-нибудь: «организовал бабу»! Вот что я вам скажу. В Освенциме нам приходилось «организовывать» то гребенку, то ложку, то кусок мыла. Но мы, Лини и я, не куски мыла, и выберем себе — если это нам будет нужно — кого захотим. Нас «организовать» нельзя.

— Клер, но это же просто так, выражение такое,— умоляюще проговорил он.

— Нет, не просто так.

Дверь отворилась, и из внутреннего помещения вышел Юрек. Не видя его, Отто униженно забормотал:

— Ну вот, теперь вы меня возненавидите. Ой, не надо, Клер, прошу вас. Я же просто так ляпнул, что убью его. Я совершенно не в себе. Оттого что я на воле, что-то во мне разладилось. Голова пошла кругом. Захотелось вдруг всего сразу...— Внезапно он смолк— к ним приближался Юрек.

— Где же Норберт? Видно, он не хочет сегодня мыться, тот человек? — И тут в глазах Юрека мелькнула догадка. Он перевел взгляд с Клер на Отто.— Я, пожалуй... Пожалуй, схожу до тех окон, взгляну, не примерзли ли часом.— И он отошел.

— Клер, не надо меня ненавидеть,— зашептал Отто,— не надо, очень вас прошу.

— А вы меня не вынуждайте.

— Может, Юреку нужна моя помощь,— буркнул он вдруг. Потом, не глядя на нее, полез в карман и, прежде чем она успела раскрыть рот, положил ей на колени два куска сахара и бросился к окнам.

Все это вышло так по-детски, что в пору было рассмеяться, но Клер было не до смеха. Ее всю трясло — от гнева и от тягостного предчувствия. Эти безумные глаза, дергающийся рот... Всем его извинениям, мольбам грош цена. У него нож... Семь лет изо дня в день он видел, как убивают людей... И оттого что он на свободе, у него голова пошла кругом. Что ж, его можно понять. Еще как! Вот это и есть самое страшное.

5

— Что с тобой? — вновь и вновь встревоженно спрашивал Норберт.— Я тебе сделал больно? Отчего ты все время плачешь?

Лини качнула головой, словно только сейчас его услышала. Веки ее дрогнули, открылись. Улыбка тронула губы, исчезла, потом появилась вновь. Не утирая слез, она прерывисто вздохнула, исступленно обняла его. Губы ее подергивались от невыговоренных слов, но слова не шли.

Потом она выдохнула шепотом:

— Господи боже мой! — А мгновение спустя: — Нет, мне не было больно.— И наконец: — Нет, Норберт, ты не тело мое ласкал — обнаженное сердце. Я словно заново родилась.— Она опять стала всхлипывать: —Господи боже мой — вот, значит, как оно может быть, когда мужчина и женщина вместе!

6

— Видел бы ты сейчас свое лицо,— прошептала Лини.

Они уже оделись — в комнатушке было холодно,— но по-прежнему лежали, крепко обнявшись, и говорили, лаская друг друга,— глаза и руки их все не могли насытиться радостью. Вдалеке прогрохотал одиночный залп, но они его не услышали.

— А что?

— До того оно доброе. Всегда бы так... А то утром оно меня испугало.

— Ты шутишь...

— Нет. Когда Андрей и Отто сцепились и надо было решать, как нам быть дальше, ну и лицо у тебя стало — прямо железное.

— Правда? Сам этого не замечаешь.

— Да, но теперь-то я поняла. То было не твое лицо, а лицо тех двенадцати лагерных лет.— Она вздохнула, погладила его по щеке.— Боже мой, сколько ты всего натерпелся! Пусть я знаю про тебя мало, но одно знаю твердо — ты замечательный человек.

Он уткнулся в ее теплую шею.

— Ты меня перехваливаешь.

— Ничего подобного. Да будь ты другой, знаешь, чем бы ты стал за эти годы? Думаешь, я не видела, во что превращались иногда старые лагерники? Вроде бы политические, а в лагере становились скотами.

— Ну ладно,— он коротко рассмеялся.— Я замечательный, пускай. А я вот что тебе скажу, Лини, милая, ты мне сразу пришлась по душе, и чем дальше, тем нравилась сильней. Но я не знал, как ты ко мне относишься.

— А что, не видно было разве?

— Все-таки я не был уверен. Я думал: «Похоже, я ей по душе, но, как дойдет до дела, может, у нее волосы дыбом встанут при одной мысли, что к ней прикоснется немец».

— Ах вон что! — воскликнула она.— Значит, ты не за свою мужскую силу опасался?

— Ну, малость и за это, в общем, и за то и за другое вместе.

Она посмотрела на него.

— Чем больше я тебя узнаю, тем больше ты мне нравишься. Но что это тебе вздумалось — взваливать на себя грехи фашистов?

— Вовсе нет, что ты. Просто мне кажется: после всего, что было, еврейка, глядя на немца, должна себя спрашивать: а не антисемит ли он? Вот ты разве так не подумала?

Она быстро поцеловала его.

— Нет.

— Почему?

— А потому, что мне с первого взгляда все стало ясно. Я была с желтой звездой и внимательно наблюдала за вами всеми. А потом, не такая уж я