Потом по-немецки Лини: — Ну сейчас вы повторяете массаж, да? Так делать правильно!

— Так точно, доктор, помассируем,— улыбнулась Лини. А когда он вышел, добавила: — Из него получится преданный муж, можешь не сомневаться.

Клер только нос сморщила:

— Гадалка из тебя не выйдет, этим ты себе на хлеб не заработаешь.

— Смотри-ка, а ведь нам обеим снова придется думать, чем зарабатывать себе на хлеб. Что ж, секретаршам и переводчицам...— она не докончила: на верхней площадке лестницы появился Норберт.— Ну, какая там, наверху, погода? На дороге, должно быть, ни души — иначе вы бы нам крикнули?

— Видел парочку ворон, больше ничего.

— А чем кормятся вороны в такую снежную зиму?

— Не знаю.— Он стал спускаться и, когда очутился у Клер над головой, вдруг добавил: — И знать не хочу.

Было в его голосе что-то такое, что заставило Лини весело расхохотаться. Норберт, улыбаясь, смотрел на нее сверху. Но вот улыбка его погасла, теперь весь вид его выражал тоскливое, страстное желание.

У Лини сразу стало серьезное лицо. Мгновение спустя Клер могла бы поклясться, что они начисто позабыли о ней. Их взгляды сомкнулись накрепко, их глаза говорили. Но вот Норберт протянул руку, и Лини встала. Щеки ее раскраснелись, глаза горели. Не сказав Клер ни слова, даже не взглянув на нее, она стала подниматься по лестнице.

Клер слушала их удаляющиеся шаги, у нее ком подкатил к горлу. А когда шаги стихли, растроганно заплакала и всей душой пожелала Лини, чтобы ей было радостно и хорошо. Потом откуда-то из глубины ее существа нахлынуло и волною обрушилось воспоминание: насквозь просвеченный солнцем день, когда она стала возлюбленной Пьера. Где все это теперь — его страсть и нежность, его ласковые глаза и теплые губы? Силой отняты у нее навеки, сожжены, обратились в прах, что развеян польскими ветрами.

— О, мой Пьер!

3

Дрожащие, безмолвные, поднялись они по лестнице. На втором этаже кирпичной пыли не было; часть помещения была разделена перегородками на клетушки. Норберт толкнул одну из дверей, и они очутились в закутке, служившем, по-видимому, конторой. Дверь, щелкнув, захлопнулась, они повернулись друг к другу и так стояли, порознь, даже их руки не соприкасались. Но слишком долго пришлось им быть оголенными — и перед другими и перед собой,— чтобы теперь скрывать свои желания и страхи, истинное свое «я». И хотя у Лини дрожали губы, она чуть улыбнулась, зашептала:

— Что ж ты не решался так долго? Не понимал разве, что я жду?

Ответ прозвучал не сразу:

— Боялся.

Она бросила на него испытующий взгляд.

— Чего же?

— Что я больше не мужчина.

— Но почему?

— Сколько лет без женщины...

С сияющими глазами, широко улыбаясь, она шагнула к нему, крепко обняла.

— Нет, ты настоящий мужчина — другого такого не сыщешь.

И тогда он прижал ее к себе, из горла у него вырвался удивленный возглас:

— Я с женщиной!

Лини не обиделась. Она поняла его правильно. И в ответ стала осыпать быстрыми, нежными поцелуями. Потом в непроизвольном порыве нежности, просто чтоб показать, что ее тянет к нему так же сильно, как его к ней, положила руку ему на колено. Все в нем заполыхало, и, когда первый жадный его поцелуй оглушил ее, в душе у нее расцвела радость — пронзительней, глубже той, какую она познала в день свадьбы, в объятиях мужа, и даже в тот миг, когда ротик ребенка впервые нашел ее грудь.

4

Из внутреннего помещения вышел Отто и стал рыскать вокруг глазами, пока не увидел сидящую на ступеньках Клер. Воровато оглядевшись по сторонам, он быстро подошел к ней и странно напряженным голосом, никак не вязавшимся с обыденностью его слов, сказал:

— Мне повезло, дорвался до бритвы первый.— Потом, что-то переборов в себе, полез в карман и извлек оттуда кусочек сахара.— Всего три осталось; вот — берите один.

Подавив тягостное чувство, Клер взяла сахар, поблагодарила.

После некоторой заминки он спросил:

— А где Лини?

Клер ничего не ответила.

И тут он взорвался:

— С Норбертом, да?

Она кивнула, и ей стало до боли жаль его. Она надеялась, что разговор на этом закончится; впрочем, то, что последовало дальше, не было для нее такой уж неожиданностью.

— Меня забрали в семнадцать лет, понимаете? — пробормотал он, запнувшись на слове «забрали».— У меня нет опыта.— Он помолчал, покусывая нижнюю губу. Лоб его покрылся испариной.— Я в том смысле... Черт подери... Ну, я в том смысле... У меня никогда не было женщины, я не знаю, как это бывает...— Он глубоко, прерывисто вздохнул, в его горящих глазах стоял немой вопрос.— Ведь это же ужас! Вы только подумайте, что за жизнь у меня была! — Резко повернув голову, он метнул взгляд на закрытую дверь.— Клер, будьте со мной поласковей, ну пожалуйста.— Он схватил ее за руки. Слова беспорядочно сыпались, наскакивая, друг на друга.— Помните, там, в сарае, я дал вам колбасы, и вы заплакали. Вы сказали тогда: «Вы так к нам добры, это в первый раз за два года мужчины обошлись с нами по-человечески». Клер, ну пожалуйста, будьте и вы добры ко мне. Я столько перенес, ведь меня взяли мальчонкой, и семь лет...

— Но я не могу.— Жгучее сострадание охватило ее.— Посмотрите на меня, я сущая мусульманка, да и внутри у меня еще все мертво. Не могу я сейчас быть с мужчиной — ни с каким. Поймите, Отто.

— Нет, нет, не говорите так! За что мне такая несправедливость! — Он стал лихорадочно целовать ей руки. Потом крепко сжал ее плечи.— Позвольте мне только целовать вас, и тогда, быть может...

— Но это же правда, клянусь вам! — выкрикнула она. И с горькой мукой торопливо добавила, примешав к правде ложь: — Будь здесь сейчас даже мой муж, я не могла бы... Это было бы для меня ужасно, я еще слишком изнурена!

Он медленно выпустил ее руки и встал, его била дрожь. Смущенная, с болью в сердце, смотрела она на его потерянное лицо и думала: «Ах ты несчастный, состарившийся мальчишка».

— Ну а после, когда вы придете в себя? — вдруг бросил он с вызовом.— Тогда как? Может, теперь недолго ждать?

— Там посмотрим...

Глаза его снова вспыхнули.

— Но это буду я, а не Андрей,