– Но она хочет покончить самоубийством, – расстроился я. – Может и впрямь все плохо кончиться, как тут быть?

– Знаешь, – презрительно молвила тетушка, – как у нас тут курс определяется? Хочет выпить яду – не отнимай пузырек! Собрался повеситься – дай веревку!

– Но это слишком жестоко!

– Разве мы хотим быть жестокими? У вас в армии такая жестокость не нужна; в городе такая жестокость не нужна; в других странах тем более такая жестокость не нужна – эти женщины за границей думают лишь о забавах и наслаждениях, и как бы государство ни поощряло, никто не рожает – но мы в китайской деревне, и имеем дело с крестьянами. Попробуй расскажи им горькую правду, объясни политический курс, хоть все подметки стопчи, все губы сотри – кто тебя слушать будет? Ты спрашиваешь, как быть? Не контролировать рост населения нельзя, не проводить распоряжения государства нельзя, не выполнять указания начальства нельзя, и как, скажи, нам быть? Тех, кто проводит планирование рождаемости, днем поносят, тыкая в спину, вечером, когда идешь по темной дорожке, могут исподтишка кирпичом запустить, даже пятилетний ребенок может шилом в ногу пырнуть – тетушка задрала штанину и обнажила багровый шрам на икре – видел? Это не так давно один косоглазый пащенок из Дунфэнцуня отличился! Помнишь еще тот случай с женой Чжан Цюаня? – Я кивнул, припоминая случившееся десять с лишним лет назад в бушующей реке. – Ясное дело, она сама в реку сиганула, а мы ее оттуда вытаскивали. Но Чжан Цюань вместе со своими деревенскими утверждают, что это мы спихнули Гэн Сюлянь в воду и утопили, они еще коллективное письмо написали с отпечатками пальцев кровью и направили прямиком в Госсовет, сверху назначили разбирательство, что тут поделаешь, пришлось сделать Хуан Цюя козлом отпущения. – Тетушка закурила, яростно затянулась, и сигаретный дым окутал ее исполненное муки лицо. Она и впрямь постарела, из уголков рта на подбородок пролегли морщины, под глазами набухли мешки, помутившийся взгляд. – Я столько усилий затратила, чтобы спасти Гэн Сюлянь, одной крови взяла пятьсот кубиков. У нее был врожденный порок сердца. Делать нечего, пришлось выплатить Чжан Цюаню тысячу юаней, а в ту пору это была сумма немаленькая. Чжан Цюань деньги взял, но униматься и не думал, погрузил тело жены на тележку, взял с собой трех дочек, одетых в траур, и отправился скандалить к зданию уездного парткома. И как раз наткнулся на руководителя присланной в уезд инспекции по проверке работы по планированию рождаемости. Из управления общественной безопасности прислали старенький джип, и нас с Хуан Цюя и Львенком доставили в уезд. Полицейские с каменными лицами, сквернословят почем зря, толкаются, мы у них чистые преступники. Один из уездного начальства ко мне обращается, а я повернула голову и говорю, мол, с тобой разговаривать не буду, мне начальство провинции надобно. И ворвалась к этому начальству в кабинет. А он сидит на диване, газетку почитывает. Глядь, а это Ян Линь! Замгубернатора провинции стал, кожу нежную отрастил. Тут я вышла из себя, слова посыпались, как из пулемета. Вы, мол, сверху спускаете указание, а мы внизу бегай сломя голову, вещай, пока губы не сотрешь. Хотите, чтобы мы говорили о культуре, о политике, веди в массах идеологическую работу… Вам чего, стоять да говорить – спина не болит, вам детей не рожать и как, мать твою, больно, когда отдерут, не понять! А ну сами попробуйте! Мы стараемся, не щадим себя, нас и ругают, и бьют, бьют жестоко, до крови, а случись что, начальство не только не заступается, наоборот, принимают сторону этих проныр и сварливых баб! Вам на нас наплевать! – В ее голосе зазвучали нотки гордости: – Другие при начальстве пикнуть не смеют, но это не про меня! Чем больше я смотрю, как чиновные в красноречии упражняются, тем больше – не хочу сказать, что сама блистаю красноречием, – тем больше накапливается горечи в душе. Я и говорила, и плакала, и показывала ему шрам на голове. Чжан Цюань меня дубинкой по голове огрел, разве это не противозаконно? Мы в реку прыгали, чтобы спасти ее, я ей пятьсот кубиков крови пожертвовала, разве это не высшее проявление доброты и великодушия?

Тут я разревелась в голос, – продолжала тетушка. – Лучше, говорю, на трудовое перевоспитание отправьте или в тюрьму посадите, все равно я этим заниматься не буду.

У этого Ян Линя от моих речей слезы на глаза навернулись, он встал, налил мне воды, принес из туалета выжатое горячее полотенце и сказал: «Работу на низовом уровне действительно проводить непросто. Председатель Мао сказал: „Серьезным вопросом является воспитание крестьянства“. Ты, товарищ Вань, подверглась несправедливостям, я тебя понимаю, уездное начальство тоже понимает, мы ценим тебя очень высоко. – Он подошел, присел рядом и спросил:

– Не желаешь ли ты, товарищ Вань, поработать вместе со мной на уровне провинции?»

Я, конечно, поняла, что он имеет в виду, но стоило вспомнить, что он нес на собрании по разоблачению и критике, как я тут же охладела и решительно ответила: «Нет, не поеду, не могу бросить работу здесь». Он с сожалением покачал головой: «Но ведь это работа в больнице, в провинциальном центре!» – «Нет, – повторила я, – не поеду никуда». Возможно, мне действительно надо было уехать с ним, плюнуть на все и уехать, с глаз долой, из сердца вон. Кто хочет кого рожать, пусть распахивают задницу и рожают, двести миллионов, триста, небо будет рушиться, так найдется великан, удержит его головой. Мне-то что из-за этого переживать? – Тетушкино поколение если и терпело неудачу, то из-за своего чрезмерного послушания, чрезмерной революционности, чрезмерной преданности, чрезмерной добросовестности.

– Вы и теперь не последняя по сознательности, – сказал я.

– Тьфу! – рассердилась она. – Что ты говоришь такое? Какая «сознательность»! Ну сказала тетушка что-то в сердцах в твоем присутствии, своего человека, выразила недовольство. Тетушка – непоколебимо преданный своему делу коммунист, во время «великой культурной революции» вон сколько обвинений ее не сломили, не то что сейчас! Не проводить планирование рождаемости нельзя, если пустить это дело на самотек, через год будет тридцать миллионов, через десять лет – триста, пройдет еще пятьдесят лет, и весь земной шар будет в китайцах. Поэтому необходимо любой ценой снижать уровень рождаемости, это тоже будет вклад китайцев в дело всего человечества!

– Тетушка, все эти великие истины понятны, но насущная проблема в том, что Ван Жэньмэй сбежала…

– Беглый монах дальше храма не убежит! – хмыкнула тетушка. – Куда она могла сбежать? Небось в доме твоего тестя прячется!

– У нее норов немного вспыльчивый, если загнать ее в угол, боюсь, кабы чего не вышло…

– Об этом ты не беспокойся, – сказала тетушка, словно у нее уже был готовый план. – Я с этим бабьем не один десяток лет дело имею и разбираюсь в их характерах прекрасно. Такие, как она, шуметь горазды, чуть что – кричат, мол, покончу жизнь самоубийством, но и все на этом. Не волнуйся, не захочет она помирать! Неужто такие тихони и впрямь могут, ни слова не говоря, повеситься, прыгнуть в колодец или яд выпить? За те годы, что я занимаюсь планированием рождаемости, у всех женщин, что кончали самоубийством, были другие мотивы. Насчет этого можешь быть абсолютно спокоен.