глазу вид на горы, вересковые пустоши, реку и близлежащую деревню, – притом с таким смирением, как будто за всю свою жизнь не позволила себе ни одного резкого словца. Наконец она, пытаясь скрыть, что нервничает, проронила:

– Вот я и говорю, для крестин сегодня отличный день.

Старый доктор, находя удовольствие в том, чтобы перечить ей, заметил:

– К вечеру будет дождь.

– Нет, дождя не будет, – возразила она. – Только не на крестинах моего внука.

– Это и правда ваш внук? – делано хохотнул он. – Разве у меня нет никаких прав в этом вопросе? Ребенок – вылитый я.

– Боже упаси! – благочестиво воскликнула она. – Я бы не пожелала такого несчастья ни одному младенцу, не говоря уже о первенце моего собственного сына. Нет, нет, это правильный ребенок. У него цвет глаз как у меня, а нос Стирлинга.

Мердок усмехнулся:

– Не смотрите на меня так сердито, женщина. Я вас не боюсь, как ваш бедный Дункан, от которого вы отреклись на все эти годы.

Ее лицо смягчилось.

– Это долгая история, – сказала она. – Он ослушался меня, вы же знаете.

– Ну разве он не доказал, что был прав?

Она упрямо покачала головой:

– Он мог бы добиться большего, если бы последовал моему совету. Но теперь я готова простить его. Я приняла это решение сегодня утром ради ребенка. Можно ли сделать больше?

– Можно ли сделать больше? – Он чуть не задохнулся от смеха. – Боже, спаси нас! Женщина, вы само великодушие! На месте Дункана я бы указал вам на дверь. А может, когда он узнает, что вы здесь, он так и сделает.

Его добродушное гоготание прекратилось, только когда на дорожке в сюртуке, слишком просторном для его худосочных телес, появился Длинный Том.

Марта сердито посмотрела на неторопливо приближающегося мужа.

– Имей в виду, ты не должен выпивать на крестинах, – строго сказала она. – Ни капли!

Длинный Том с гордостью перебрал пальцами золотую цепочку великолепных новых часов, покоящихся в кармане жилета. Часы эти подарил Дункан, никогда не забывавший о таком же подарке отца перед долгой разлукой.

– Ни глотка крепче воды, – сказал он.

– Только шампанское, – предложил Мердок. – Мы приговорим бутылку на двоих, Том. Оно не сильнее имбирного эля.

Шаги за их спиной остановили дальнейшие прения. На крыльце, улыбаясь, стояла Джин, держа на руках ребенка в длинной белой крестильной рубашке.

– И в самом деле, – с горделивой улыбкой сказала пожилая женщина, – он прекрасный мальчик.

– В этом мы все согласны, – мягко заметил Длинный Том.

– Господи! – воскликнула Джин, посмотрев в сторону улицы. – Вот и гости пожаловали, а Дункана все нет.

Первая пара гостей в субботних костюмах степенно направлялась к дому: провост Дугал и школьный учитель. За ними следовали управляющий, мисс Белл, Маккелви, Рид и священник. Вскоре у крыльца было полно народу.

Провост кашлянул, нарушив неловкое молчание.

– Какой у вас нехороший кашель, хозяин, – профессиональным тоном заметил Мердок. – Я вам кое-что дам против него.

– Не стоит беспокоиться, дорогой, – не задумываясь, ответил провост. – Я собирался попросить лекарство у самого доктора после церемонии.

– Чего-чего? – взревел Мердок, и все радостно рассмеялись. – Где тот доктор, о котором речь? Ему что, не приехать домой на крестины собственного сына?

– Сегодня у него очень длинный обход – до самого начала Страта, – извинилась Джин.

Как раз в этот момент раздался шум подъехавшей машины. Спустя мгновение сельский доктор, сопровождаемый Хэмишем, выбежал на подъездную дорожку; при виде гостей, жены, новорожденного сына глаза его загорелись. Всего один год работы наложил на него свой отпечаток. В обветренном загорелом до бронзового оттенка лице теперь читались строгая доброта и глубокая человечность, а его фигура в грубом твидовом костюме казалась более внушительной, чем прежде.

Он подошел к гостям, улыбнулся им со спокойствием человека, который нашел себя. Он не заметил мать, которая вдруг испуганно спряталась за спинами остальных.

Глава 73

– Извините, что припозднился. В Россдху мне неожиданно пришлось сделать аппендэктомию. – Он взглянул на свою жену. – И меня остановили по дороге домой. Вот… – Он протянул Джин открытую телеграмму.

Она прочитала ее вслух:

Сегодня я мысленно со всеми вами. Ты был прав, чертяка. Поцелуй ребенка от имени пыльной старой тетки. Привет Джин. Прими рукопожатие от замотанного директора Фонда Уоллеса.

Анна Гейслер

Дункан и Джин обменялись понимающими взглядами. Затем Джин тихо сказала:

– Здесь есть кое-кто, кого ты еще не видел.

Повернувшись, она взяла Марту за руку и вывела на открытое место.

– Мама!

Мгновение сын и мать смотрели друг на друга, потом она виновато отвела взгляд.

– Я подумала, что надо приехать. Но и шляпу пока не сняла. Так что если я здесь лишняя, то уеду.

Мердок тактично высморкался и, взяв Длинного Тома под локоть, повел гостей внутрь.

Дункан остался наедине с матерью и Джин.

– Должна сказать, – продолжала пожилая женщина, – я рада видеть тебя таким счастливым и успешным, с женой и все такое.

Он шагнул навстречу и обнял ее:

– Мама, мы все рады тебе!

Марта, сдерживая слезы, попыталась заговорить, но не смогла. Впервые за много лет она заплакала.

– Возможно, мой дорогой мальчик, возможно, мы оба были правы, – признала она, вытирая слезы. – Можно мне войти и подержать ребенка?

Дункан радостно кивнул. И, обняв одной рукой мать за плечи, а другой – жену за талию, он повел их в дом.

Местный доктор

(Повесть)

Он делал люмбальную пункцию, когда его вызвали к шефу. Был отвратительный февральский день, холод пробирал до костей, зарядила снежная крупа, поэтому вместо того, чтобы пересечь двор, доктор Мюррей пошел длинным обходным путем, через подземный туннель к блоку для особых пациентов. Это отделение всегда вызывало у Мюррея ироническую усмешку. Оно занимало серый монолит, мрачно возвышавшийся над рекой Гудзон, – один из семи, представлявших собой Методистскую больницу. Однако внутри отделение походило скорее на роскошный отель, с рестораном, сувенирным магазином, прислугой в униформе и стойкой регистрации, где можно было записаться в пациенты и, если повезет, выписаться.

Лифт доставил Мюррея на тридцать первый этаж, известный интернам как «Золотой берег», поскольку туда допускались только очень знаменитые или очень богатые люди. Солярий с видом на реку и на панораму Нью-Йорка занимал дальний конец этажа, а здесь, развалившись в халатах на мягких диванах, выздоравливающие могли вволю делиться подробностями различных своих операций. Этот разительный контраст со спартанскими условиями в старом Королевском госпитале все еще раздражал Роберта Мюррея, вызывая невольное чувство протеста.

Когда он шел по коридору, одна из дверей открылась и выглянул его