Таким образом, из всех славянских государств наиболее близким Белому движению в качестве возможного союзника казалась Польша. Главком ВСЮР утвердил Временную дипломатическую миссию в Варшаве во главе с Г. Н. Кутеповым. С точки зрения стратегической, наличие сильного давления на советский фронт со стороны «Запада» представлялось реальной угрозой и могло сыграть решающую роль во время «похода на Москву» и «похода на Петроград» осенью 1919 г. Суть отношения с Польшей в 1919 г. образно выразил Маклаков в дилемме: «Или с Польшей против Советов, или с Советами против Польши». В 1919 г. с польскими военно-политическими кругами не удалось наладить должного контакта, поэтому активность польской армии против советской власти была невелика. От Российского правительства, по существу, требовалось только признание уже существующей в Польше власти, что и декларировалось во всех заявлениях РПС. Сазонов отмечал, что восстановление польской самостоятельности предполагалось изначально путем существенного расширения автономии: «Нет оснований ссылаться на то, что если бы Александр I не взял себе Польши, то, благодаря своей слабости, она все равно не могла бы начать жить самостоятельной государственной жизнью… Между Россией и Польшей лежали, как зияющая пропасть, три века почти беспрерывной войны… Между русскими и поляками было пролито слишком много братской крови, чтобы их примирение могло состояться иначе, как на началах высшей справедливости и полного признания взаимных исторических прав. Меры частичные, половинчатые могли привести только к обострению борьбы и к опасной отсрочке этого примирения». С началом Первой мировой войны известный Манифест Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича и законопроект о даровании Польше Конституции, согласованный с Государем Императором, стали переломными моментами в истории русско-польских отношений. «Безусловно, – считал Сазонов, – русская революция разрешила польский вопрос быстрее и радикальнее, чем это сделала бы русская государственная власть… но можно ли сказать, что она разрешила его справедливо и прочно?» Сразу же после образования независимой Польши ее границы стали расширяться уже за пределы «этнографической границы» (присоединение Вильно, занятие областей Западной Украины). Тем не менее игнорировать это было невозможно (29).

Неудачи белых фронтов, равно как и безрезультатность дипломатических инициатив, а также разногласия в отношении будущего РПД повлияли на взгляды Сазонова относительно будущего Белого движения. После создания Южнорусского правительства в феврале 1920 г. Сазонов получил отставку с поста министра иностранных дел. По свидетельству Михайловского, встречавшегося с бывшим главой МИД в Париже в начале марта 1920 г. (после гибели Колчака и перехода статуса Верховного Правителя России к Деникину), Сазонов был совершенно не похож на того «смелого царского министра», который «требовал от Николая II решительно взять курс налево». Теперь это был «озлобленный эмигрант, требовавший от Деникина… «правого курса». «Дав самому Деникину характеристику… «плохого политика и никуда не годного дипломата», он прямо сказал, что вина Деникина в том, что он дал увлечь себя «либеральным балалайкам». Сазонов считал, что «надо было взять «правый курс», не боясь мифического русского общественного мнения» и, не увлекаясь никакими иллюзиями, «повернуть направо безо всяких обиняков». Подобные требования «решительных мер по восстановлению частной помещичьей собственности» и «отказа от демократических иллюзий» вряд ли объективно отражали взгляды Сазонова и, скорее всего, указывали на психологическое состояние, вызванное поражениями белых фронтов. «Перейдя к военным действиям, Сазонов воскликнул: «Я писал Деникину сколько раз: нам нужны победы, победы и победы!» Затем Сазонов подчеркнул, что говорить с союзниками можно только при условии побед над большевиками, без побед никакая дипломатия невозможна». Однако телеграфная переписка и заявления Сазонова свидетельствуют как раз об обратном – он достаточно ясно представлял себе произошедшие в стране перемены и не считал успехи белых армий единственным фактором, влияющим на внешнеполитический курс (хотя и не «сбрасывал их со счетов» в условиях, когда признание Российского правительства зависело именно от них).

Падение Омска 14 ноября 1919 г. и перемены в политическом курсе существенно осложнили работу РПД. С конца 1919 г. основными политическими центрами Русского Зарубежья стали посольства в Париже, Лондоне, Берлине и Вашингтоне. Прекращение работы РПС не означало прекращения работы Совещания послов. Руководитель Совещания М. Н. Гире замещал Извольского в составе РПС и имел заметный авторитет среди российского дипкорпуса не только благодаря своему статусу старейшего из послов и сына министра иностранных дел при Александре III Н.К. Гирса. В парижском посольстве по-прежнему господствовал авторитет Маклакова, хотя его формальный статус посла оставался неясным. Получив назначение в Париж от Временного правительства, он не успел вручить свои верительные грамоты прежде событий 25 октября 1917 г. В Вашингтоне влияние на «русские дела» оказывали Бахметьев и Угет, хотя самого посла подозревали в «жульничестве» (из-за факта перевода на личный счет казенных средств, направленных в САСШ в качестве оплаты за военные поставки еще до революции 1917 г.). Возникали и новые диппредставительства, назначения в которые санкционировались Сазоновым. В ноябре 1919 г. было создано дипломатическое агентство в Финляндии, возглавляемое советником генерала Юденича по внешней политике Н.А. Бером (до этого назначения работал советником в Стокгольме). В декабре 1919 г. было восстановлено диппредставительство в Швейцарии. Начала работу Временная дипмиссия в Варшаве во главе с Г. Н. Кутеповым. Бывший товарищ министра иностранных дел, опытный дипломат А. М. Петряев был назначен на должность российского представителя в Болгарии. В целом Совещание послов сохранило свое единство и антибольшевистскую позицию, а после распада Политического Совещания стало снова претендовать на роль неформального политического представительства России в Зарубежье.

В условиях продекларированного корпоративного единства российского дипкорпуса для многих неожиданными стали проведенные Сазоновым в сентябре 1919 г. кадровые «перестановки» в Лондонском посольстве. Поверенному в делах (еще с января 1917 г.) К. Д. Набокову было указано сдать дела первому секретарю посольства Е.В. Саблину. Мотивация отставки определялась Сазоновым отсутствием у Набокова «личных контактов» с ведущими политиками и военными Великобритании: «В настоящее тяжелое время личное влияние наших представителей за границей должно иметь особенно важное значение, так как им должно в известной мере восполняться временное умаление авторитета России в международных отношениях». Вряд ли, однако, подобную отставку можно считать мотивированной именно отсутствием контактов с британскими политиками и дипломатами. Лондон отличался от многих европейских столиц тем, что здесь, при поддержке российского посольства, активно работали общественные структуры, пропагандирующие поддержку Белого дела. Наибольшую активность среди них проявляло Русско-британское братство, созданное при участии Милюкова, Набокова, Тырковой-Вильямс. Братство регулярно устраивало доклады, выступления о положении в России, о необходимости активной поддержки белых армий.

Набоков регулярно информировал Омск и Екатеринодар о переменах в британской политике. Свидетельством информированности посла о настроениях в лондонском истеблишменте может служить письмо Вологодскому от 16 февраля 1919 г. В нем Набоков давал емкие и вполне объективные характеристики британского курса в отношении России. Начав с оценки предпосылок и последствий Брестского мира, он переходил к оценке послевоенных британских настроений: «Наступила Смутная пора режима Керенского. Англия, тем временем вынужденная все упорнее и напряженнее бороться с немцами, приносить все возраставшие жертвы, с нарастающей тревогой следила за очевидным для посторонних наблюдателей распадом русского фронта, за агитацией большевиков и болтливой немощью Керенского». С этого времени «начинается период взаимного непонимания между Россией и союзниками… Мы ясно видели, что Россия, воевавшая 2 с половиной года при условиях, которые ни одна нация не выдержала бы и нескольких месяцев, надорвалась, тяжело больна и на дальнейшие жертвы не способна… Между тем союзники, не понимая громадности нашей жертвы, возненавидели нас за то добавочное бремя, которое на них было возложено нашим параличом». Приход большевиков к власти продемонстрировал «отсутствие единства» по отношению к советской власти, которую намеревались признать и поддержать в случае продолжения «борьбы с германской коалицией». Антибольшевистское движение оценивалось скептически. «Тут, впрочем, – справедливо замечал посол, – и мы сами отчасти виноваты. Ведь провозглашалось многими «авторитетными» русскими, что режим Ленина и Троцкого не продлится долее пяти дней, двух недель, месяца! Месяцы шли, а Европа не видела признаков активного сопротивления этому режиму». В это же время российские дипломаты поддерживали идею активной военной помощи России со стороны Антанты. «Уже с декабря 1917-го года я упорно старался убедить здешнее Правительство в необходимости вооруженной помощи России… Невозможность ослабить Западный фронт, необходимость «спасать» Италию, трудность согласования диаметрально противоположных программ Японии и Америки – все это привело к тому, что только в июне посланы были на Север и во Владивосток небольшие силы». Но вооруженная помощь оправдывалась условиями продолжавшейся войны. После 11 ноября Набоков считал, что «должен ратовать только за такую помощь, за которую мы сможем заплатить. А за кровь союзных солдат, пролитую в России по нашему почину, мы расплачивались бы годами, десятилетиями унижений. Мы превратились бы в Персию или Мексику… Я верую глубоко и непреклонно, что возрождение России должно прийти и придет извнутри. Нам нужна механическая помощь, а не завоевание нашей свободы штыками иностранцев». Примечательна характеристика отношения Ллойд-Джорджа и Вильсона к проекту Совещания на Принцевых островах: «Ллойд-Джордж не решался принять резко враждебную активную политику по отношению к большевикам, ибо боялся, что «коготок увязнет». Мотивы Вильсона менее извинительны. Ни о России, ни о ее истории и психологии он понятия не имеет, добросовестно считает, что «революция должна завершиться» и что помощь всем тем, кто борется против большевиков, есть «поддержка реакции» в смысле возвращения к старому порядку. Убедить его нельзя. Напрашивается вопрос: почему Европейские державы так покорно повинуются Вильсону. А потому, что они денежно от Америки зависят». Тем не менее подобное состояние не может долго продолжаться, и «звезда Вильсона уже на закате».